Отрывок из документальной повести народного артиста России, профессора, заведующего кафедрой сценической речи Дальневосточного педагогического института искусств, чтеца Льва Александровича Ткачева «Как нарисовать птицу?»

 

…С особой теплотой и признательностью вспоминаю своего первого профессионального учителя по слову - главного режиссера художественного вещания Приморского радио Василия Ивановича Ромашова. Сейчас его именем названа одна из больших студий Владивостокского радио, в ней обычно записывают театральные постановки.

Василий Иванович любил возиться с ребятней. Из начальных классов школ он приглашал на радио наиболее одаренных и делал с ними детские передачи по стихам Чуковского; Михалкова, Барто, Маршака, сказкам Александра Сергеевича Пушкина.

Не помню уж, откуда взялась смелость, но я тоже пришел как-то на радио по объявлению «попробоваться в чтецы».

Бедный Василий Иванович! Как округлились вдруг его маленькие, остренькие глаза, когда я заговорил. Но это была единственная реакция. Будто ничего не заметив, Василий Иванович пригласил меня в студию, на репетицию, посмот­реть, послушать. Часа два спустя, когда ребята ушли, я чест­но признался ему в том, что в школе  меня дразнят «заикой», но пришел сюда потому, что очень люблю декламировать, читать вслух стихи и ничего не могу с этим поделать, что готов на самые страшные муки, только бы меня не выгнали.

Василий Ива­нович слушал не перебивая, а потом попросил прочитать что-нибудь самое-самое. Долго выбирать не надо было. «Любви, на­дежды, тихой славы недолго нежил нас обман», - зазвенел в студии дрожащий от волнения голосок. Пушкинское «К Чаадаеву» мне нравилось своей страстной гражданственностью, музыкальной чистотой каждой строчки, внутренней динамикой и проз­рачным лиризмом. Но главное - в нем было много трудных звуко­сочетаний, слова катились как бы сами собой, контиленно пе­реходя из одного в другое. И все же я несколько раз споткнул­ся, судорожно глотая воздух, а когда дошел до главного: «То­варищ, верь, взойдет она, звезда пленительного счастья» - и вовсе остановился. При встречах со словами «товарищ» и «народ» до сих пор испытываю какой-го артикуляционный спазм.

Василий Иванович одобряюще кивал головой, слушая «мо­лодое дарование», губы его непроизвольно шевелились, повто­ряя текст. А когда я, весь мокрый от напряжения и натуги, вовсе замолчал, и, наконец, страдальчески напружинившись, выкрикнул: «Т-товарищ, верь!...» Василий Иванович улыбнул­ся своей мягкой, доброй улыбкой, какой мог улыбаться только он, встал с кресла, подошел, обеими руками взял меня за плечи, слегка притянул к себе, и пристально и уже серьезно взглянув на меня плазами, в которых, как мне показалось, стояли слезы, тихо, почти шепотом, спросил: «Очень любишь вот это делать? Читать наизусть?» До сих пор помню его взгляд и интонацию, с какой Василий Иванович произнес эту фразу. «Очень!» - выдохнул я. «Ну, вот и хорошо, ну и ладненько, Пойдем тогда в редакцию, дам тебе текст. Будем работать». О-о, какое это было счастье, я не чуял под собою ног.

Комната литературного вещания, впрочем, как и весь радиокомитет, кроме студий, находилась в небольшом стареньком особняке, на том месте, где стоит здание Краевого драматического театра имени Горького. Чтобы дойти до него, надо было из радиостудии, нынешнего Дальтелефильма, спуститься на улицу Суханова к университету, и дальше вниз по улице 1-го Мая. Пять-семь минут всего. Но мог ли предполагать дорогой Василий Иванович, да и я сам, что этот короткий путь станет для его ученика началом большой дороги в искусство!?

Через мгновенье я обладал уже огромным сокровищем в десять с половиной коротких строчек из сказки Александра Сергеевича Пушкина - первый художественный текст для чтения по ра­дио, в эфир! Радости моей не было предела. Она клокотала где-то внутри, толчками билась в грудь, рвалась наружу. Но с кем я поделиться ею? Чужому – безразлично, а тот, кто хоть раз слышал мою речь, только скептически улыбнулся бы в ответ.

Радио - не телевидение: текст у микрофона читается  с листа, но к вечеру свой фрагмент я уже знал наизусть.

Детский поэтический радиотеатр ставил тогда пушкинскую «Сказку о мертвой царевне и о семи богатырях», и Василий Ива­нович поручил мне роль Ветра. Помните, Королевич Елисей  в поисках пропавшей царевны обращается то к Солнцу, то к Ме­сяцу, и, наконец, к Ветру, который и указывает ему путь.

«-Постой, -

Отвечает ветер буйный, -

Там за речкой тихоструйной

Есть высокая гора,

В ней глубокая нора;

В той норе, во тьме печальной,

Гроб качается хрустальный

На цепях между столбов.

Не видать ничьих следов

Вкруг того пустого места;

В том гробу твоя невеста».

Видите, текст небольшой, но мне казалось, что я полу­чил целую поэму.

Застольная репетиция прошла довольно гладко, но когда в студии из динамика раздалось: «Внимание, начинаем запись!», а на пупырчатой, звукопоглощающей студийной стене зажглось кроваво-красное табло: «Тихо. Микрофон включен», я почувст­вовал легкую дрожь во всем теле: во рту вдруг пересохло, язык стал шершавым и липким, а по спине побежали холодные щекотливо-противные струйки пота. Уши заложило, словно ватой, да так, что я с трудом различая голоса моих сверстни­ков, хотя отчетливо понимал: время пытки приближается. Вот уже Королевич разговаривает с Солнцем, теперь с Месяцем. Как я завидовал уверенным манерам и четким голосам товарищей!

Студию от аппаратной отделяет такое толстое стекло, через которое и режиссер и звукооператор наблюдают за всем, что происходит в студии. Я, в свою очередь, видел сосредото­ченное лицо Василия Ивановича и большой магнитофон с дву­мя огромными вертящимися блинами-тарелками с пленкой - и постепенно скисал. Крутящийся диск подхлестывал, торопил, как бы говоря: «Ну, скорее, скорее, что ты молчишь?!» Жуткое состояние.

Противный спазм сжимает гортань, стискивает челюсть, и я, как рыба, выброшенная на песок, никак не могу начать, только судорожно хватаю ртом воздух. Текст держу в руках, и все в первую минуту, кажется, подумали, что я его просто забыл, но, честное слово, я знал его, как таблицу умножения. «Там за речкой т-тихос-струйной есть высокая гора, в ней г-г-глубокая нора. В той            норе, во тьме п-печальной г-гроб качается хрустальный...» Василий Иванович несколько раз оста­навливал запись, успокаивая меня, подбадривал. И вот, с гре­хом пополам, я дочитал наконец монолог Ветра до конца. Что говорить, было стыдно. И перед ребятами и перед всеми,  кто имел отношение к передаче. Уши и щеки мои  горели словно на­скипидаренные, рубашка на спине влажно холодила. И дернуло же заикнуться о своей мечте, прийти на радио: тоже мне вооб­разил из себя артиста! «Заика ты, а не артист, вот ты кто!» - думал я, идя домой, не разбирая дороги, натыкаясь на встреч­ных прохожих, глотая горячие, соленые слезы обиды. Ясно, что теперь-то путь на радио заказан - не мое это дело. И, конечно, роль Ветра дадут переписать какому-нибудь мальчишке, а мне нужно забыть не только о выступлениях на радио, но и вообще навсегда бросить мечту о чтецкой профессии.

Никому не рассказав о позоре, в объявленный день и час передачи я приник дома к динамику с тайной надеждой, что все же меня заменили другим исполнителем и конфуз останется тай­ной.

И вдруг... о ужас! Я слышу свой голос. Звенящий и как будто чужой. Но что это? Текст идет ровно и гладко. Где же заикания? Я так бы и не поверил в то, что читал именно, я, если бы в конце передачи диктор среди прочих исполнителей не назвал мою фамилию.

Уже после стал понятен секрет этого «чуда». Оказывается, звукооператор, по просьбе Василия Ивановича, ловко отстриг ножницами ненужные, лишние звуки, сделал несколько склеек, «подмонтировал», как говорят на радио, и речь потекла плавно и свободно.

Потом, приглашая меня на запись, Василий Иванович, прекрасный артист-чтец, добрый милый человек и тонкий пси­холог всегда записывал меня отдельно от других, понимая, что без свидетелей исполнитель будет менее скован.

Впоследствии, после того, как я закончил школу и поступил в университет, мы с Василием Ивановичем сделали немало хороших пере­дач. И для радио, и для телевидения. Некоторые из них остались в фонде литературной редакции и сейчас время от времени звучат в эфире. Но чтобы заслужить право на это, пришлось выпить не одну горькую чашу мук и разочарований. Проклятый физический недостаток не только мешал плавному течению ре­чи, но не давал развернуться творчески, сковывал фантазию, глушил органику и мешал непосредственности речевого общения. Не хотелось бы, чтобы читающий эти откровения, воспринял их, как говорят французы, «шантажом  сентиментальности». Но когда я прихожу теперь на радио как на ответственную работу» и сажусь к микрофону, всегда вспоминаю своего первого учителя. У входа в студию имени Заслуженного деятеля искусств Василия Ивановича Ромашова весит мемориальная доска, а над микрофонным столиком его большая фотография. Из-под холодного стекла рамки смотрят на нас добрые, умные глаза человека большой души и горячего сердца художника. И слышится его неповтори­мый с хрипотцой мягко-певучий голос: «Нет, дружок, так  не пойдет, текстурка не та. Не раскрашивай фразы, не раскрашивай! Рисуй, рисуй образы и картину». И хочется на минуту выключить микрофон и молча поблагодарить Василия Ивановича.

Наверное, актера можно сравнить со скрипачом и со скрип­кой: так сказать, «сам по себе играю». Оказавшись в сыром помещении, скрипка меняет голос, меняем тембр звука. Да и скрипач может себя плохо чувствовать. Все это сказывается на исполнении.

Василий Иванович всегда так мог подойти к исполнителю, найти такие слова, которые снимали напряжение, будили вообра­жения» поднимали творческое настроение - сушили скрипку. Микрофон - он ведь и друг, и враг - все зависит от актера. Эта маленькая коробочка ловит тончайшие нюансы голоса. Радиослу­шатель актера не видит, он следит за процессом, за тем, что происходит внутри тебя не по мимике и жесту, не по тому, как ты произносишь текст - тихо или громко, а по тембру голоса, по интонации. Главное, чтобы и в душе и в сердце происходил определенный процесс, процесс, подготовленный режиссером  и рожденный актером. Василий Иванович мог его подготавливать мастерски.