Биография:

Вместо биографии

Элеонора Романовна Коварская приехала во Владивосток в 1952 году вместе с мужем Николаем Васильевичем Федюшовым, который был назначен редактором главной на то время краевой газеты, а точнее газеты Приморского краевого комитета КПСС «Красное Знамя». Родом она была из литературной семьи. Ее отец Рувим Исаевич Фраерман - известный советский писатель, автор многих романтических повестей и рассказов, в том числе культовой в молодежной среде повести «Дикая собака динго или повесть о первой любви», главную героиню которой он писал со своей дочери Норы. Муж -авторитетный журналист, в недавнем прошлом ответственный секретарь газеты «Известия», организатор и первый главный редактор газеты «Советская Латвия». Так что Нора Романовна или просто Нора, как она представлялась при знакомстве, поступив во Владивостоке на Приморское радио редактором литературно-музыкального вещания, очень быстро смогла себя зарекомендовать и со временем даже возглавила Главную редакции художественного вещания.

О работе Норы Коварской на Приморском радио сохранилось мало прямых свидетельств. Но уровень художественного радиовещания на нем в те годы был очень высок – и разнообразием жанров, и качеством передач, что косвенно подтверждает и высокий профессиональный уровень главного редактора.

Многие товарищи по работе знали, что Нора Романовна является дочерью Фраермана и прообразом главной героини его лучшей повести. Тем более, что по повести был снят, также ставший очень популярным и получивший приз в Венецианского фестиваля, одноименный художественный фильм, в котором главную героиню Таню Сабанееву сыграла молодая талантливая актриса Галина Польских. Но педалировать эту тему в комитете было как-то не принято. Зато романтическая история второго замужества Норы Коварской была известна далеко за его пределами. О ней в своей документальной повести «Поди туза не знаю куда» написал позднее писатель Вадим Полторак, который в 1962-м году приехал во Владивосток после окончания факультета журналистики Львовского университета и поступил на работу в газету «Красное знамя». И вот, как он написал о своем первом дне во Владивостоке:

 

«Дальнейшие подробности этого чудесного дня сохранились с провалами. Мы летели на «волге» по извилистым улицам небывалого города, а все эти улицы были, собственно, непрерывной линией, для удобства поименованной по отрезкам. И почти всюду шла веселая стройка, выполняя наказы нашего дорогого Никиты Сергеевича.

      – Первая Речка! – коротко именовал водитель проезжаемые районы. – Моргородок. Вторая Речка. Академгородок.

      А дальше справа от шоссе нависали крутые сопки, а слева буйствовала зеленая поросль, и только в редких просветах сверкал Амурский залив.

      – 19-й километр. Приехали.

      Дощатые домики, как игрушечные, стояли среди деревьев, и веселая дорожка бежала через железнодорожные пути прямо к заливу.

      Нам снова оглушительно повезло: стоял самый конец августа, и до отказа набитые дачки опустели перед школой. Здесь остались только бездетный редактор с женой, да еще ответственный секретарь Воронович, равнодушный к природе, но полагавший долгом всегда пребывать при начальнике.

      Вечером у костра мы познакомились с ними. Всегда огромный, Николай Васильевич вне своего кабинета уже никого не пугал, разве что Вороновича, по неизбывной привычке.

      Главной теперь была Нора – красивая и очень приятная жена Федюшова. Позднее в редакции мне поведали всю их нетипичную историю.

      Сразу после войны Федюшов занимал важный пост ответсекретаря «Известий». Непростые времена, а также наличие жены и двух дочерей вынуждали этого серьезного человека блюсти сверхсерьезность. Он был тогда на пятнадцать лет моложе. Но и в пятнадцать раз осторожнее. Никаких мужских грешков – только работа, работа. Работа, а в оставшуюся чуточку – семья. Тем ослепительнее поразила его молния встречи с Норой.

      Владивосток никогда не был обижен красивыми женщинами – такой, видите ли, необыкновенный город, они здесь появляются из морской пены. Но когда местные знатоки в 1951 году увидали Нору, они признали, что раньше не видели ничего. Во всяком случае, так гласила донесенная до меня легенда.

      Но вернемся к пораженному молнией ответсекретарю. Все прежние ценности потеряли смысл. Серьезность, бдительность и осторожность слезли с него, как отмершая кожа слезает в парной. Видимо, он ничего такого не проходил в юности и не закалился. И потому перед ним встал совершенно юношеский выбор: соединиться с Норой либо умереть.

      Здесь стоит еще вспомнить, что Нора была дочерью писателя Рувима Фраермана, именно она и была описана в известной повести «Дикая собака Динго». Так что обоим нашим персонажам характеры не позволяли умело выкрутиться и просклизнуть в отысканную щель.

      Федюшов стал оформлять развод, товарищи изо всех сил уговаривали вернуться к партийной норме, недруги предвкушали гибель и утопление огромного дредноута – всегда ведь находятся такие лодчонки, которым не дают жить большие корабли. Но мы не знаем, кто распоряжается катастрофами, – во всяком случае не завистливые лодочки, не то бы у нас уже ничего не осталось. Так что из партии Николая Васильевича не исключили, а записали в учетную карточку строгий выговор, из Москвы выслали, но вовсе не в Воркуту, а в Ригу редактором газеты «Советская Латвия». А через пару лет началась корейская война, и большой дредноут послали на укрепление Дальневосточного фронта, редактором «Красного знамени». С ним была Нора – и больше ему ничего не было нужно.

      Итак, прекрасным августовским вечером мы сидим у костра, разговаривают женщины – они это умеют. И вдруг Нора спрашивает меня:

      – А вам нравится Окуджава?

      Одинокого читателя прошу вспомнить, что на дворе 1962 год, а мы приехали из Львова. В покоренном западном городе никак не праздновали московский андеграунд. На поверхности там была уже комическая для распоясавшейся Москвы прямолинейная преданность, а под спудом в изолированных печурках тлела та самая ненависть ко всему москальскому, которая теперь и разгорелась бесплодным пламенем.

      Так что я осторожно ответил вопросом на вопрос:

      – Это, что ли, кто-то из японцев?

      Деликатные хозяева не расхохотались. Нора принесла из своей дачки магнитофон, и я впервые услышал трогательную историю о том, как «девочка плачет, шарик улетел».

Вот такую историю рассказал Вадим Полторак.

Через много лет я коротко процитировал ее в статье о газете «Красное знамя», которую писал для книги «Энциклопедия рекордов. Приморский край. Все самое, самое…». И еще через несколько лет, когда в интернете появился ее электронный вариант - «Энциклопедия Приморья. Все самое, самое…», я получил мейл от Ирины Евгеньевны Богат -  владелицы издательства «Захаров» и, как выяснилось, по материнской линии внучки Николая Васильевича Федюшова.

Я привожу ее письмо полностью, включая и рассказ ее мамы о своем отце. На мой взгляд, рассказ этот существенно корректирует и образ Норы Коварской, которая в повести Полторака представлена в роли почти что роковой разлучницы. А кроме того, содержит много мелких деталей об известных событиях и людях.

 

«Дорогой Александр,

посылаю Вам воспоминания моей мамы, которые она мне надиктовала. Они немного рваные, я в них ничего не меняла, только расставила знаки препинания.

Как ни странно, хотя я была маленькая очень, я помню дедушку хорошо. Помню, он приехал к нам в Москву, он останавливался всегда у нас, и привез огромного медведя. Этот медведь был ростом больше моего. Я испугалась и плакала, а мама его очень ругала.

Помню, как он не давал нам по ночам спать. У него же был большой перепад времени. Все ложились, засыпали, а часа в три ночи он всех будил со словами: Ноник (так он звал мою маму), вставайте, давай щи, водку, садимся за стол. И даже мой папа (известный советский публицист и писатель Евгений Богат – А.Т), который был совсем другим человеком по душевному складу, всегда слушался, садился с дедушкой, и они болтали до утра. Папа мой очень любил его рассказы о былых временах, разные байки. И его любил. Он был очень настоящим, совершенно без фальши. Очень открытым, в чем-то простодушным, и добрым человеком. Из Японии он привез мне несколько нарядов, я до сих пор храню их.

В общем, присылаю Вам в прицепе то, что продиктовала мне мама. Фото пришлю позже.

 

«Мой папа Николай Васильевич Федюшов родился 21 февраля 1911 года. Он был сиротой, его вырастили дед и бабка в городе Пензе. Его отец был убит в Первой мировой войне, когда ему было всего 22 года, мать, Надежда, умерла в родах. Папа окончил десятилетку в Пензе, в шестнадцать лет приехал в Москву, поступил на мехмат МГУ, перешел на юридический, окончил. Начиная с 1930-х годов, работал в газетах. С 1935 года – заместителем главного редактора «Учительской газеты», в то время крайне престижной, а ему ведь было тогда всего 24 (!) года. В 1940 г. перешел на должность ответственного секретаря (второй по значимости после главного редактора) в газету «Известия», в 1944 г. был главным редактором газеты «Советская Латвия» в Риге, в 1952-м уехал на Дальний Восток. Умер в 1966 г. от инсульта.

В 1944 г. в газете «Известия» произошла большая ошибка, которую назвали политической. Сняли и редактора Л.Я. Ровинского и папу. Какая это была ошибка, я не смогла выяснить, есть только информация, что это было политическое решение – всех снять и наказать. Папа оказался под угрозой ареста, но со времен «Учительской газеты» он знал Калинина, последний курировал «Учительскую газету». Калинин сыграл очень большую роль тогда в его жизни, он отправил отца в армию, которая уже стояла на подступах к Риге, папа вошел в Ригу с армией, был организатором первой советской газеты «Советская Латвия» и ее первым главным редактором. Дважды в него стреляли, он любил говорить: «Чужая эта нам земля, не наша». И так и не привык к жизни в Латвии. Папа не сомневался, что моя мама, Анастасия, поедет вместе с ним в Ригу. Но она категорически не хотела об этом слышать. И категорически отказалась с ним ехать.

Как и папа, моя мама Анастасии Алексеевна, была сирота. Так они и сошлись – две сироты в такое трудное и голодное время. Папа был на редкость легким в жизни и в общении человеком, очень непритязательным в быту, и благодарным за каждую мелочь. Мама была странного характера. Если называть вещи своими именами, она была истеричкой, и, как я теперь понимаю, женщиной, полностью равнодушной к мужчинам. При этом она была необыкновенно красива. Невозможно ничем, кроме странности характера, а, может, и психики, объяснить, что она отказалась ехать с отцом в Ригу, не поддержала его в тяжелую для него минуту, а, наоборот, только кричала и ругала его. Отец уехал один, у него не было выбора - грозил арест. Он с каждой оказией присылал нам деньги, каждое лето, пока он был в Риге, я приезжала к нему и жила вместе с ним на побережье. В Риге он встретил Нору, она была его секретарем. До этого они знакомы не были. Но я Нору не видела, отец не знакомил меня, и потом я поняла – почему: когда его служба в Риге закончилась, он приехал в Москву и опять просил маму поехать с ним, уже во Владивосток. Мама опять отказала. Папа уехал, и больше они уже не виделись. Нора поехала вместе с ним.

Так что в той статье, которую прочла мне моя дочь, есть как минимум две неточности – мой отец никогда не бросал жену и, что более важно, никогда не бросал детей, и с Норой он не был знаком до Риги.  Как говорил мой муж: «Нет мужчины, который не мог бы уйти от женщины, но не каждый мужчина уйдет от детей». Мой отец не ушел не только от детей, но и от жены, это она предала его. А нас с сестрой он всегда поддерживал, помогал деньгами – всегда, а я-то вообще всю жизнь с ним дружила, он приезжал ко мне в Москву, когда я была уже замужем, дружил с моим мужем, очень любил мою дочь – свою внучку, я прилетала к нему во Владивосток. Моя дочь до сих пор вспоминает, что все свое детство ела только красную икру, так как папа буквально заваливал нас посылками с икрой и крабами. Они стояли у нас на подоконнике, и мы не успевали их съедать.

Был он все-таки, по-видимому, романтиком. Любил охоту, рыбалку, вольную, более или менее, жизнь. Время было суровое, думалось ему, что чем дальше, тем – лучше. Ему тогда предложили целый ряд областных изданий, и он выбрал Приморье. Помню, сказал: «И на Тихом океане свой закончу я поход». Так и вышло. Он дважды бывал в заграничных командировках – в Китае и в Японии. То, что он увидел в Японии, жизнь там - его буквально сразило. Я всегда думала, что он и заболел тогда. Он стал понимать то, что никогда не приходило ему в голову, ему, студенту первого советского поколения, ответственному работнику тридцатых-сороковых годов, коммунисту, и, что трудно сказать, сталинисту. А в общем был он очень хорошим человеком, очень широким, размашистым, мужиком, каких теперь и не встретишь, музыкально одаренным, много пил, курил, и всегда очень много работал, был очень преданным другом своим друзьям, помогал им всегда, особенно неудачникам.

Война

Мне было пять лет, и я помню, как отец бежал со мной на руках в этот день всеобщей паники в Москве, потом пробирался через какую-то немыслимую толпу к вагону на казанском вокзале, передавал меня каким-то чужим людям через окно. Так я попала вместе с сестрой, ей было тогда десять лет, в детский дом «Учительской газеты» в поселке или городке Сысерть под Свердловском. А дело было в том, что отец не имел права эвакуироваться, мать осталась с ним в Москве. Ну а нас с сестрой в последнюю минуту в состоянии полного замешательства отправили в Сысерть.

Я плохо помню год, проведенный там в детском доме, но смутно помню всю жизнь: ряд коек под высокими сводами, как теперь понимаю, церкви, там гнездились летучие мыши и мы боялись высунуться из-под одеяла. Страшно было. Помню, все время рвали крапиву для супа. Через год приехала мама, я так одичала, что ее не узнала. Помню, как мы стояли на дороге, голосовали, с нами была еще одна женщина с мальчиком, который подавился костью. Она буквально бросалась под грузовики, которые в большом числе проходили мимо, но никто не останавливался. Но, наконец, мы все-таки уехали в Свердловск, несколько дней жили в корпункте «Известий», потом уехали Москву.

Помню, как мама выходила на остановках, чтобы что-нибудь съестное купить, только помню, что однажды она купила консервы, когда их открыли, там оказался какой-то хлам. Мама сильно плакала. Потом помню, как она отставала от поезда, и какой-то мужчина повис на одной руке, чтобы ее ухватить и затащить в вагон. И она опять очень плакала. Еще помню, как в вагоне прятали мужчину, когда должен был проходить кондуктор в форме, его как-то очень дружно все прятали, то в туалете, то на четвертой полке. Наконец приехали в Москву, и опять помню на вокзале море людей, все шумели, толкались (1944 год) и опять папа нес меня на руках, продираясь сквозь толпу, все время показывал какой-то пропуск.

Так мы приехали домой, уже на Бородинку, первый дом газеты «Известий», который начали строить еще до войны, к тому времени было построено три секции, остальные достраивали пленные немцы, которые жили в подвальных этажах нашего дома. С удивлением вспоминаю, как все их жалели, прикармливали, а девушки так просто кокетничали с ними. Все удивлялись, как культурно они живут, приходя с работы переодеваются в чистые белые рубашки, в глаженые брюки, чисто выбритые. Очень все это было странно нашей интеллигентной публике. Однажды у меня упал кот с пятого этажа на их территорию, через несколько дней мне его принес часовой, моего вылеченного кота Ваську.

Мать с отцом были в эвакуации в Куйбышеве, куда эвакуировалась со временем газета «Известия».  Они занимали большую комнату, разделенную на несколько маленьких. В одной из них жила семья Шостаковича. Они очень подружились, так же они подружились еще с двумя музыкальными семьями - Владимира Сафроницкого и Льва Агорина. Мама вспоминала, что, когда собирали вещи для детей Сталинграда, Дмитрий Дмитриевич отдал все вещи до единой своего сына и дочери, от чего его жена Нина пришла в ужас. Дети остались просто голыми.

Они продолжали дружить и в Москве, пока отец там жил. По приезде из эвакуации все эти музыкальные люди преподнесли моим родителям в подарок (по-видимому, было за что) – замечательный рояль Мюльбах, на котором якобы играл сам Чайковский. Этот рояль довольно странно смотрелся в нашей квартире, заставленной мебелью с казенными бирками, ибо прежнюю нашу квартиру в доме на Староконюшенном переулке разбомбило в первые же налеты немецкой авиации в Москве».

 

Вот такое письмо. Можно добавить к нему, что и после смерти мужа, который был похоронен во Владивостоке на Морском кладбище, Нора Романовна Коварская работала на Приморском радио до самой пенсии. Потом уехала В Москву, а оттуда, когда появилась возможность, в Израиль, где уже жил тогда ее сын от первого брака. Там она, как говорят, и ушла из жизни в конце прошлого века.