Сын за отца

Константин РАЙКИН: «Я не то что сниматься у Спилберга — даже переговоры вести отказался. Выбор уже сделан: есть вещи, которые мне не интересны»

Часть II

Дмитрий ГОРДОН
«Бульвар»

«А ЧТО, РАЗВЕ АРТИСТУ БАЛЕТА НЕЛЬЗЯ В 50 ЛЕТ ТАНЦЕВАТЬ?» — СПРОСИЛИ У ГРИГОРОВИЧА. «ТАНЦЕВАТЬ, — ОН СКАЗАЛ, — МОЖНО. СМОТРЕТЬ НЕЛЬЗЯ»

— В 88-м, по-моему, году Роман Григорьевич Виктюк поставил у вас абсолютный хит — «Служанки». Если бы воспитанный совершенно в другой школе Аркадий Исаакович увидел их на сцене театра «Сатирикон», что бы сказал, как вы думаете?

— Насчет этого спектакля, честно говоря, не знаю, но в свое время он действительно стал переломом в театральной эстетике и психологии.

— Настоящая взорвалась бомба!

— Ну да, своего рода даже какая-то революция произошла, но я абсолютно убежден, что ее не стоило повторять. Вообще, возобновлять через некоторое время спектакли — ошибка.

— Имеете в виду новую постановку?

— Не только. Она уже третья по счету, то есть Роман Григорьевич дважды совершил ошибку, но это мое личное мнение. Он большой мастер и сам, наверняка, относится к этому по-другому. Я же считаю, что повторять спектакли неправильно: все это песни, которые должны быть спеты один раз, — в этом смысл театра.

— С другой стороны, и «Принцесса Турандот», и «Синяя птица» идут уже Бог знает сколько, и ничего страшного...

— Что значит: ничего страшного? — я не сказал бы, что это лучший критерий. Знаете, как Григорович ответил, когда его спросили: «А что, разве артисту балета нельзя танцевать в 50 лет?»? «Танцевать, — он сказал, — можно. Смотреть нельзя». То, что «Турандот» идет 80 или 100 лет, для меня лично непостижимо — как на протяжении века можно бороться за качество? Спектакли у нас создаются очень прочно и добросовестно, но я знаю: театр такое дело — чуть отвернешься, и то, что было хорошим, моментально станет плохим.

— Так не только в театре...

— Согласен, но это уже не горение, а тление. Постоянно, каждую секунду за этим нужно следить, потому что, как только ослабил внимание, ткань разрушается. Для меня, например, загадка, если спектакль идет даже 10 лет. Срок его жизни...

— ...семь...

— ...нет, пять лет: семь — уже, с моей точки зрения, старожил. В репертуаре у нас семь названий — по дням недели. Каждая следующая постановка вытесняет одну из предыдущих, и опять остается семь, таким образом, спектакль идет четыре-пять лет, и мы расстаемся (вот как, говорят, нужно вставать из-за стола с легким чувством голода) с некоторой печалью: «Ах, жалко! Еще бы чуть-чуть...».

Катя и Костя Райкины, 1950 год

— Ваш отец тем не менее «Служанок» одобрил бы?

— Да, безусловно, — это был очень талантливый, восхитительный, роскошный спектакль.

— Вы как-то сказали: «Никто так здорово не говорил об отце, как Путин» — что имели в виду?

— Во всяком случае, здесь, в этом кабинете, он произнес в честь папы прямо какой-то спич.

— От сердца идущий?

— Ну, мне трудно об этом судить, но Путин очень искренне, увлеченно и влюбленно об отце высказывался — так мне показалось. Все-таки я актер и фальшь отличаю, то есть «безумен я лишь при норд-норд-весте. Когда же ветер с юга, я отличаю сокола от цапли» (цитирует «Гамлета». - Д. Г.). Наверное, мне можно пустить пыль в глаза, но хочется думать, что обмана тут не было.

— Путин был бы хорошим актером, как вы считаете?

— Судить не берусь — все-таки это другое. У нас разные профессии, понимаете?

— Ваша сестра Екатерина много лет играет на сцене Театра Вахтангова — какие у вас отношения?

— Она уже много лет в Театре Вахтангова не играет, хотя в труппе его числится (там есть, к сожалению, актеры, не задействованные в репертуаре). Катя участвует в спектаклях, которые ставит, живя в Монреале, бывшая моя сокурсница Аня Варпаховская.

С сестрой. «Мы, к сожалению, редко видимся, потому что я очень занят»

— Дочь, да?..

— Да, Леонида Викторовича Варпаховского.

— Он же в Киевском театре Леси Украинки работал...

— Совершенно верно. Спектакли эти репетируются сначала в Канаде, затем их провозят по США, а потом они приезжают к вам в Киев и идут, как мне рассказывали, с большим успехом.

— Екатерина Аркадьевна — хорошая актриса?

— По-моему, очень.

— Вы чувствуете себя родными людьми?

— Да, ну конечно.

— У вас много общего? Вы показываете друг другу свои работы, общаетесь на профессиональные темы?

— Мы, к сожалению, редко видимся, потому что я очень занят, а вообще-то, и дочь свою, и жену вижу реже, чем мне хотелось бы...

— Может, это и хорошо?

— Нет, это нехорошо — я же говорю: «Реже, чем мне хотелось бы», но это общение все-таки не так редко и дефицитно, как с Катей. Хотел бы, конечно, и с ней видеться чаще, но так получается...

«ТЫ ПРЕДАТЕЛЬ, — ВСКИПЕЛ Я. — ПОШЕЛ ВОН!»

— Вы где-то обмолвились: «Я, конечно, диктатор, но добрый» — считаете себя худруком авторитарным?

— Естественно, просто руководитель другим быть не может — иначе он не на своем месте.

— Утверждают, что на репетициях вы дико на артистов орете и ведете себя порой просто чудовищно...

— Нет, никогда. Нет, нет, нет!

— Вранье?

— Так говорят те, кого я выгнал или с кем был совершенно обоснованно резок, но это другое дело. Обо мне всякие мнения есть, однако бетонная плита, сквозь которую прорастает какой-то росточек, тоже думает, что у него отвратительный характер, — это очень все относительно. Разумеется, кого-то я подавляю и кого-то наказываю, и человек этот вряд ли считает меня хорошим, потому что, скорее всего, уверен, что я не прав, — понимаете?

— Мне между тем рассказывали, что некоторым актерам вы прямо в глаза говорили: «Ты предатель. Пошел вон!» — и выгоняли их из театра...

— Да, это так, есть же вещи непозволительные.

Райкин-Соланж в «Служанках» Романа Виктюка. «Служанки» имели для нас огромный смысл — они сразу сломали шею стереотипу. Мы объездили с ними весь мир, и везде они пользовались невероятным, феерическим успехом»

— Например?

— Ну нельзя не прийти на спектакль, в котором ты — единственный! — занят, только потому, что у тебя съемка. Театр — это место, где ты работаешь, где твои товарищи...

— А было такое?

— Конечно. Вот я преподаю в Школе-студии МХАТ, у меня сейчас ребята четвертый курс заканчивают, и я приглашу оттуда, думаю, несколько человек, а предыдущий курс взял целиком, в полном составе. Свои дипломные работы они играли прямо здесь, в нашем театре, и остались вместе с ними в репертуаре.

— Вложили в них душу?

— Ну да, и вдруг в какой-то момент артист этот, мой бывший студент (он был задействован сразу в нескольких наименованиях), пришел ко мне и сказал, что на четыре месяца должен уехать в Африку сниматься в фильме. «Это исключено, — я воскликнул, — и если они так в тебе заинтересованы, ты, значит, должен возвращаться к своим спектаклям. Пожалуйста, вредничать я не буду: от репетиций тебя освобожу, но играть тут ты должен». — «Они этого сделать не могут». Я руками развел: «Тогда ты не можешь поехать». — «Замените меня». — «Нет, не могу». Чтобы заменить человека (а в нашем театре все вводы, даже в массовку, делаю я лично), нужно минимум две-три недели.

— Чтобы актер духом проникся?

— Не только: у меня и в массовке так называемой тяжело — надо же выучить кучу движений, нюансов. Я не люблю этого примитива: вышел слева, сказал: «Зрасьте!», кивнул и ушел направо, ввод у меня должен быть без потери качества.

Этому актеру я объяснил: «Чтобы вместо тебя кого-то ввести, нужно остановить театр — отменить репетиции, которые у нас по плану идут, и месяц биться только над твоими названиями. Ты этого еще не заслужил, не отработал на театр до такой степени». Он заплакал, все такое, а потом сказал: «Нет, я все-таки буду сниматься». — «Тогда ты предатель, — вскипел я. — Пошел вон отсюда!». А-а-а, он еще спросил: «А потом вы меня возьмете?». Я вспылил: «Не то что не возьму — больше в театр не пущу. Вообще забудь сюда дорогу!».

— И он ушел?

— Ушел, снялся в кино...

— ...и стал звездой?

— Нет, хотя, кто знает, может, и станет. Я, правда, без пиетета к этому ярлыку отношусь: «звезда» для меня — холостое журналистское слово. Другое дело — «артист»: вот это серьезное и гораздо более весомое понятие.

— Звезд много, артистов мало...

— Ну конечно! Звездой можно стать вообще бесталанному: в тебя вложат деньги, станут показывать каждый день по телевизору — и вот все уже тебя знают и ты звезда.

Роман Виктюк вручает Константину Райкину российскую престижную театральную премию «Чайка», 2006 год. «В жизни нашего театра Роман Григорьевич сыграл громадную роль»

— Покатался на льду — звезда!..

— ...а артистом у меня надо всерьез работать, потому что... Ну как вам сказать? Не прощает Господь, когда вещь не по-божески сделана.

— Что же вы можете артисту простить?

— Плохо сыгранную роль, какую-то слабость, но, понимаете, в чем дело: предательство — это не слабость, а подлость. Своим товарищам, мне и дому, который ему делал только добро, он приносит зло, причем осознанно, потому что ему в этот момент так выгодно. Это во все времена было нехорошо, и я так сказал, потому что часто слышу: «Да ладно — в какое вы время живете?». Особенно кинематографисты, когда какого-то артиста отпрашивают, любят учить меня жить: «Ну перестаньте! Он будет сниматься, появится на Первом канале, вы порадуетесь...».

— А вам это претит?

— Мне не претит, что человек снимается на Первом канале, но кажется недопустимым, что при этом он еще учится в институте, за который я отвечаю, — я бы на первых двух курсах такие вещи категорически запрещал. Я, вообще-то, не против съемок: у меня все лучшие артисты в кинопроцессе участвуют, что абсолютно нормально. Совмещать это можно...

— ...да и на пользу театру идет...

— Конечно, узнаваемость выгодна: почему бы в «Сатириконе» не иметь знаменитость? Только я против системы, когда звезд берут в театр специально: вот, дескать, он именитый — возьму. Тут много сходства с футболом, ведь сборная мира, куда лучших игроков приглашают, — команда фиговая: у сильных клубов она не выигрывает, потому что общей идеи нет, каждый сам за себя, самодемонстрируется. Побеждает только идея, сыгранность...

— Вы говорите точь-в-точь как Лобановский покойный: «Не команда звезд главное, а команда-звезда»...

— Сыгранная, замечу, команда! Там может и не быть какого-то суперфорварда, но есть то, что воспитано внутри: тренерская идея, взаимовыручка, работа на гол.

Из книги Марины Токаревой «Константин Райкин: роман с Театром».

«Однажды при мне обсуждали одного очень известного режиссера, и я сказал (хотя очень редко позволяю себе такую оценку): режиссер он талантливый, но человек нехороший... Тут же услышал: а как же, мол, гений и злодейство? Так то ж гений, ответил, а вот талант и злодейство — вещи вполне совместимые.

Я много знаю таких насмешек природы, когда человеку дан огромный талант, а он ведет себя как мерзавец. И никогда не получается. Никогда! Вектор справедливости направлен иначе, высокого не добиться, если ты дерьмо. С обывательской точки зрения какого-то успеха он, конечно же, добивается, но по сравнению с тем, что от него Бог хотел, ерунда же это все. Он, может, в гении был уготован, но уж очень по-человечески слаб оказался, падок на злодейство...

Фоменко как-то воскликнул в запальчивости: «Люди безгрешные меня вообще не интересуют!», но в таком случае его не интересуют те, кого не бывает в природе, поскольку все в нас так перемешано... Ощущая божественное в себе, в себе же и другое ощущаешь, и хороший человек — не тот, кто плохих мыслей не имеет, а тот, кто с ними как-то справляется: колоссально важна сама эта работа души.

Иногда, конечно, думаешь, — робко так — что, может, ты лучше других...».

— Вы не опасаетесь приглашать в свой театр знаковых режиссеров: Виктюка, Стуруа, Фоменко, Фокина...

— Хм, а чего мне бояться? У меня получилось!

— Неужели не беспокоило никогда, что они поставят что-то намного лучше, чем вы, и сравнение будет не в вашу пользу?

— Дело в том, что таких амбиций у меня нет, я по-другому на все смотрю.

— Вы в первую очередь рабочая лошадь?

— Видите ли, я был партнером замечательных артистов, с Аркадием Райкиным на одной сцене играл, и у меня на сей счет есть своя философия. Знаете, как лучше всего выделиться по-умному, чтобы выглядеть хорошо? Надо кого-то любить. Если в ком-нибудь из коллег ты души не чаешь, это безумно тебе идет. Когда ко мне приходили замечательные режиссеры, я иногда работал у них артистом. А иногда не работал — просто смотрел со стороны. Во-первых, я учусь...

— ...и этого не стесняюсь...

«Путин очень искренне, увлеченно и влюбленно об отце высказывался — так мне показалось. Я актер и фальшь отличаю»

— ...к тому же еще не вечер. Все течет, как-то меняется, а во-вторых, у меня есть своя шкала. Да, он замечательный мастер, и чему-то я у него научился, а чего-то он не умеет делать, как я. Когда здесь работал Стуруа, когда ставили Фоменко, Фокин, Машков, бесподобный Бутусов? Во времена Константина Райкина. Это у меня орден, если уж так подходить....

— Вы замечательно только что сказали: «Я с Аркадием Райкиным играл»...

— Ну да, и как-то находил себе рядом с ним место. Я был ему хорошим партнером, видел: ему со мной нравится. Когда мы кого-то любим, и сами хорошее впечатление производим, а если же как-то себя демонстрируем — зачастую выглядим пошло, глупо, напыщенно, необаятельно... Человека, вообще, очень красит то, что в кого-то он вкладывается, — мне кажется, нужно это понять и ради своей же выгоды понукать себя кого-нибудь полюбить.

— Вы признались в одном из интервью, что Виктюк — самый выдающийся режиссер из всех, с кем работали...

— (Вскидывает удивленно брови).

— Журналистское преувеличение?

— Да просто я никогда такого не говорил.

«ВИКТЮК — ПОТРЯСАЮЩИЙ МАСТЕР, НО МОЙ РОМАН С РОМАНОМ ВЫДАЛСЯ АВАНТЮРНЫМ»

Из книги Марины Токаревой «Константин Райкин: роман с Театром».

«Служанки» стали первым спектаклем нашего театра после смерти папы, и мы с огромным трудом избежали с ними кораблекрушения, а семя, которое нам бросил Виктюк, упало на невероятно фанатичную почву. Три месяца мы репетировали как сумасшедшие. Часто без него! И прогоняли без него!

Он нас посещал. Иногда. Хотя все, что там есть, придумано им.

«Служанки» имели для нас огромный смысл — они сразу сломали шею стереотипу. Мы объездили с ними весь мир, и везде они пользовались невероятным, феерическим успехом, но играть в «Служанках» я не любил. Мне казалось, этот спектакль работал на зло, на рождение чего-то черного в зале, он не Божескому служил, и все же я рад, что с Виктюком столкнулся. Это у меня родило множество всяких раздумий и мук, это было мне нужно. Он безумно талантливый человек и настоящий мастер, он дал нам громадную школу, но, как по мне, этот опыт нужно получить один раз...».

— Кто же для вас режиссер номер один?

— Нет, я против такой постановки вопроса. Не потому, что Роман Григорьевич хуже всех, нет, он бесподобный мастер, и это огромная школа — у него работать. Я, например, играя в его спектакле, получил некоторые навыки, которые до Виктюка мне никто не мог сформулировать, а он — пожалуйста, и я на всю жизнь это запомнил. Он, может быть, даже сам...

— ...их не понял...

— ...все забыл и вообще не придает этому значения, а я от него перенял немало каких-то приемов, которыми с тех пор пользуюсь, передаю другим актерам и, кстати, как правило, подчеркиваю, что меня этому научил Виктюк. У него, например, потрясающе интересные отношения с текстом, уникальный, необычный подход к сценическому текстопроизношению (есть, правда, люди, тоже в этом смысле неслабые, — Петр Наумович Фоменко, к примеру)...

— Плюс движение, да?

— Нет, именно его подход к тексту больше всего меня поразил — в этом смысле Роман Григорьевич — потрясающий мастер. Притом, как по мне, с ним надо работать всего один раз — на второй тебя просто не хватит, потому что лично для меня он человек очень трудный, в некотором смысле непреодолимый. Повтора поэтому не получилось, и Бог с ним! — зато осталось ощущение совершенно особой какой-то истории. Это была точно любовь, но мой, если хотите, роман с Романом выдался авантюрным, потому что с ним почти невозможно...

Из книги Марины Токаревой «Константин Райкин: роман с Театром».

«...Виктюк был тогда невыездной, одиозный и знаменитый, весь такой нереализованный, беременный идеями. Он носился с какой-то пьесой... Жан Жене, Жан Жене... Я никогда даже не слышал этого имени — это был первый перевод с французского, сделанный Еленой Наумовой.

Он пришел в театр и стал эту пьесу читать. Читал поразительно, и я понял: мы на это пойдем. Хотя сразу возникли безумные сомнения: так все казалось странно и ни на что не похоже...

Начали репетировать. Виктюк сразу же нас завоевал. Работал он, как целый оркестр, и мы, ничего не понимая, только двигаясь за этой его магией, пахали, как умалишенные, не выходя из театра. Ну а дальше он стал исчезать, и в какой-то день, когда была назначена репетиция, вообще не пришел. Я случайно выяснил, что он сидит в «Современнике», и мы все туда кинулись. Вытащили его. Он стал кричать, что его не оповестили...

Он нарушил все сроки. Мы узнали, что он репетирует еще в шести местах. Возникли дикие скандалы с директором — Виктюк стал хлопать дверью и убегать. Первый раз, когда он унесся, я решил, что это конец, а этот конец был еще в самом начале... Боже мой, оказывается, он так привык, но я же не знал тогда этой палитры!..

Он приходил в три раза реже, чем обещал, но было страшно, что он просто пошлет нас к черту и уйдет, а мы уже завязли по горло, уже хотели этой работы...

Иногда он устраивал показательные, при большом количестве народа, репетиции. Жестокое зрелище! Меня он еще немного стеснялся, я был уже известный артист, а из остальных делал котлету при всех, начинал, к всеобщему восторгу зала, острить... Помню, как Колька Добрынин убегал, плакал, потом мужественно возвращался на сцену...

С моей точки зрения, он к репетициям никогда не готовился: прибегал откуда-то и тут же, как штепсель в розетку, — бац! Несколько раз я спрашивал его: почему надо делать так, а не иначе? Он начинал объяснять, я кивал, но понимал, что он обманывает: просто ему надо, чтобы я так повернулся и так улыбнулся, но когда он присутствовал, он заполнял собой все, мы своей игрой на сцене только его обрамляли.

У него манера была — по ходу репетиции он из зала кричал: «Хорошо! Гениально!», а в его отсутствие, как только мы стали повторять найденное, сразу почувствовали: без этого его крика — пустота. Оставшись одни, мы оказались у разбитого корыта.

Тогда мы стали все разбирать заново — нам надо было как-то спастись. Для моих артистов это были первые роли такого уровня, они тоже тонули вместе со мной, и друг другу мы начали помогать. Потом пришел Лева Новиков, сделал гениальный грим, который сразу многое для нас изменил, будто поставил какую-то недостающую точку...

Наступил момент, когда пьесу мы знали лучше, чем сам Виктюк. Мы стали жить в театре. Сюда наши девушки приходили... Но не ко всем. От Кольки жена ушла. Просто не могла поверить, что он настолько занят в театре...

Жили мы так. С восьми, девяти утра репетировали с акробатом по фамилии Лев, который ставил нам начало спектакля — кульбиты, колеса. После этого была танцевальная репетиция до 12-ти. Потом — репетиция самого действа. Перерыв на вечерний спектакль. И после спектакля, переодевшись, с 12-ти ночи мы продолжали работать. Ночные репетиции заканчивались в два, в три часа утра — и так каждый день.

Нас было четверо, мы жили особо тесной компанией, мы знали друг про друга все. Мы страшно сплотились и сошлись — наверное, поэтому нас потом и разметало, как взрывом... У Виктюка такое сплошь и рядом, он умеет взаимоотталкивающие вещи какой-то дьявольщиной соединить, но потом конфликт обязательно происходит, и мы были объединены то ли им, то ли против него, то ли каким-то заговором с ним и против него одновременно. И — страхом провала.

У меня ощущение, что мы прошли между Сциллой и Харибдой каким-то чудом, пронеслись на огромной скорости. Мы бы не просто разбились — о нас бы вытерли ноги. Мы делали спектакль, подобного которому не было никогда. Там не было ничего смешного, ничего сатирического и ничего эстрадного — ничего, что от нас ждали, но и в драматическом-то театре не было ничего похожего...

...Мы еще однажды пригласили Виктюка на постановку... Он тогда выбрал какую-то итальянскую пьесу, в финансировании которой согласна была участвовать фирма «Фенди», но распределения ролей не давал, все бесконечно переносил, нарушал договоренности, поймать его было невозможно. В конце концов это превратилось в такую муку, что я ему написал записку: «Роман Григорьевич! В связи с унижением, которое испытал наш театр, мы вынуждены отказаться от вашего участия в его судьбе. С уважением и т. д.». Эту записку просунули ему под дверь...».

— Виктюк — авантюрист?

— Абсолютный, и поскольку я человек другой, мне хватило одного раза, чтобы поиметь от него впечатление на всю жизнь. Оно, подчеркну, очень позитивное, потому что в жизни нашего театра Роман Виктюк сыграл громадную роль.

«Разве можно сравнить ощущения актера, играющего какую-то хорошую роль на сцене, и того, кто стоит у киноконвейера, — это же фабрика обмана?!». «Свой среди чужих, чужой среди своих», 1974 год

— Думаю, Роману Григорьевичу, который читает «Бульвар Гордона» от корки до корки, эти ваши слова будут приятны...

— При том, что на ваш вопрос: считаю ли его самым лучшим? — я как бы не ответил. У меня, вообще, на это другой взгляд — всех, с кем работал, считаю самыми лучшими и между собой несравнимыми. Ну как можно сравнить Виктюка, скажем, со Стуруа — это разные совершенно миры. Или с Володей Машковым, который совсем из другой оперы, но эта другая опера тоже меня привлекает.

— Ваша актерская стилистика, кстати, немножко похожа на ту, в которой Машков работает...

— Да, общего очень много, хотя не меньше и разного.

— Темпераменты между тем схожи...

— Согласен, а вот Юра Бутусов — совсем другой вариант. Петр Наумович Фоменко — тоже мучитель, каких свет не видывал, но то, что я с ним соприкасался, — огромное счастье.

— В последние годы я неоднократно приходил на спектакли (репертуарные и антрепризные), в которых играл суперзвездный состав (плохое слово «звезда», и тем не менее...). Чаще всего было так: режиссер прекрасный, актеры — один лучше другого, а пьеса ужасная, игра плохая — словом, Халтура с большой буквы. Я неизбывный испытывал стыд, а люди кричали: «Браво!», и зал в едином порыве вставал и аплодировал стоя минут по 15. Как вы считаете, публика — дура?

— (Пауза). Это как посмотреть...

— ...уклончиво отвечаете...

— ...потому что, я вам скажу, успех — не абсолютный критерий. Неправильно говорить, что если он есть, спектакль непременно хороший, но если успеха нет, значит, какая-то ошибка точно допущена (он, как говорят в математике, вещь необходимая, но для того, чтобы считаться мерилом качества, недостаточная).

Я тоже видел спектакли, которые имели большой успех, а мне категорически не нравились. Они были пошлыми, отвратительными, бессмысленными, а публика их принимала с восторгом, но публика — это такое же безразмерное понятие, как народ, и настолько оно широко, что не значит почти ничего — просто пустое слово. Публика ведь очень разной бывает... Есть замечательные театралы...

— ...которые, кстати, дорогие билеты позволить себе не могут...

— Ну почему — иногда вполне могут. Среди богатых тоже есть весьма просвещенные люди, большие знатоки и настоящие любители театра, просто когда нет в театре успеха, это неправильно. Есть критики, которые утверждают, что все настоящее в театре — непосещаемое и непонимаемое, сторонники элитарного театра часто декларируют, что публика им вообще неважна, а мне кажется, это пагубный путь, потому что театр — единственный вид искусства, где публика неотъемлемая его часть. Без нее он попросту невозможен — все-таки картина, которая висит ночью в музее, когда рядом нет посетителей и выключен свет, остается картиной, она есть, а спектакль без зрителей...

— ...без обратной связи...

— ...бессмыслен.

Из книги Марины Токаревой «Константин Райкин: роман с Театром».

«Я помню, как на спектакль Эфроса «Счастливые дни несчастливого человека» пришла некая семья — мама, папа, дочка. Видимо, первый раз в жизни. Семья сидела очень серьезно и ни-че-го не понимала. Спектакль, кстати, был замечательный, и в конце его герой смотрел в зал, выбирал кого-нибудь из зрителей и кидал ему мячик. И вот он выбрал эту семью. Мячик летит, а они не делают ни одного жеста, чтобы его поймать, и по лицу маме — р-раз! Аплодисменты! Они сидят в полном неведении. Пришли в театр, мячом получили по морде и ушли под аплодисменты, так ничего и не поняв...».

«МЕНЯЮТСЯ ТОЛЬКО ОДЕЖДА, ЖАРГОН И РИТМЫ — СУТЬ ЧЕЛОВЕЧЕСКАЯ НЕИЗМЕННА»

— Мы с Карцевым говорили недавно на тему: выживет театр, не выживет...

— Выживет!

— Я ему доказывал, что он уже почти умер, на что Роман Аркадьевич возразил: «Пока Костя Райкин есть, будет жить». При этом он даже вспоминал, как подошел к вам на вечере памяти вашей мамы Руфи Марковны и сказал: «Костя, это гениально, я преклоняюсь»...

— Да, и мне это было очень приятно услышать. Тем более что Рому я считаю совершенно выдающимся артистом — он при мне как при зрителе делал такие вещи, которых не может просто никто.

«Романа с кино у меня никогда не было». «Труффальдино из Бергамо», 1976 год

— Так школа же какая!

— Дело тут не только и не столько в школе, сколько в природном уникальном даре этого актера.

— Репертуарный театр умрет, как вы считаете?

— Я не вижу на то оснований в нашей стране и даже в нашем культурном пространстве, которое считаю все равно более или менее неделимым, — тут, так сказать, государственные границы значения не имеют. Он будет вариантом, но для меня всегда первым и главным. Пусть это звучит старомодно, я все равно за театр и, в частности, за театр-дом, потому что это все-таки долговременно.

В этом доме, надо сказать, двери открыты, и видите (показывает), вот у меня фотография, которую мне захотелось здесь вывесить. На ней запечатлен состав спектакля «Шантеклер», из которого осталось лишь четверо, — это недавно ушедшая постановка. Когда я приглашал сюда кого-то из бывших студентов, мне пришлось некоторых артистов потеснить и сказать, что они должны уйти. Я предупреждал их за год, за полтора, это было довольно трудно и, наверное, с чьей-то точки зрения, жестоко, но, понимаете, в нашем доме я никому не клянусь в верности и мне никто не клянется. Я этого не требую, но какое-то долговременное творческое сожительство очень важно.

— Вам результат подавай, товар покажи лицом...

— И мне, и кому-то еще интересно здесь некоторое время поработать, пожить и побыть семьей, а то, что мы потом разойдемся... Почему нет — не обязательно быть вместе всю жизнь.

— Вы заговорили о Стуруа — в Тбилисском театре имени Руставели он все-таки прославился, я помню, в первую очередь постановками Шекспира. Как вы думаете, сегодня, в ХХI веке, Шекспир кому-то еще нужен?

— Конечно!

— Вы в этом уверены?

— Абсолютно. Как же не нужен? Шекспир это написал или некие граф и графиня... Кто на самом деле был автором, неважно, но эти пьесы о людях и в них отражается любое время, потому что меняются только одежда, жаргон и ритмы, а суть-то человеческая неизменна (наполовину, к счастью, наполовину, к сожалению).

— Вы блестяще сыграли в прекрасных фильмах «Много шума из ничего», «Свой среди чужих, чужой среди своих», «Труффальдино из Бергамо»...

— Совсем не прекрасных — некоторые из них не удались. «Много шума из ничего» — нехороший фильм.

— Надо же, а люди их все равно любят... С кино ваш роман в молодости и закончился?

— Романа с кино у меня никогда не было.

«Есть еще невозможное, неизученное излучение живой актерской энергии, которую ни передать, ни ощутить с телеэкрана нельзя»

— Хм, а вам не жалко, что вы уже давно не снимаетесь? Все-таки спектакль — это сиюминутно...

— (Заводится). Так в этом вся прелесть! Разве можно сравнить ощущения актера, играющего какую-нибудь хорошую роль на сцене, и того, кто стоит у киноконвейера — это же фабрика обмана?! Понятно, что хороший артист замечательно и в кино сыграет, но разве можно сравнить это, по сантиметрам снимаемое задом наперед (а потом еще и озвучиваемое порой не тобой) техническое варево с тем чистым сливочным маслом, когда весь твой организм в течение трех часов работает на полную катушку, на максимум, и тысячу человек ты заставляешь себе подчиняться?

Ну кто сравнится со мной по степени ответственности? Я в роли то Ричарда III, то короля Лира, то два часа один, не уходя со сцены, играю «Контрабас»... Или «Не все коту масленица»...

— ...или «Трехгрошовую оперу»...

— ...или «Косметику врага»... Что, сравнимое с этим счастьем, может мне предложить кино?

— Все так, но, с другой стороны, кино — это шаг в вечность. Именно благодаря ему потомки видят, каким актером был тот же Аркадий Исаакович, — он ведь снимался в нескольких фильмах...

— Да несопоставимо это!

— Все равно его образ остался на кинопленке, и теперь молодые люди могут составить о нем представление...

— Я тоже снял свои спектакли на телевидении.

— Все, вопросов тогда нет...

— Ну, конечно же, нет, потому что телевизор не передает и сотой части той магии, которая есть на сцене, — даже если ты соглашаешься на то, что некая плоская фигня будет приниматься за твой спектакль. Я вот смотрел некоторые по телевизору и «не видел», потому что в живом пространстве энергия человеческая проникает в тебя по-другому и глаз устроен иначе, чем объектив. Здесь, в «ящике», какие-то потуги светящегося прямоугольника, отдаленно напоминающие театр, но это нельзя сравнить с тем, что видит зритель, сидящий в зале. Человеческий глаз — очень хитрое устройство, его механизм непознаваем еще для современной науки, потому что ты можешь, видя все, одновременно наехать на лицо актера и рассмотреть крупный план.

— Класс!..

— ...а потом есть еще невозможное, неизученное излучение живой актерской энергии, которую ни передать, ни ощутить с телеэкрана нельзя.

«ЧТО БЫ НИ ГОВОРИЛИ О НИКИТЕ МИХАЛКОВЕ КАК О ПОЛИТИКЕ, Я ОБОЖАЮ ЕГО КАК РЕЖИССЕРА»

— Это, кстати, правда, что вы отказались сниматься у Спилберга?

— Чистая правда. Сразу, как только пришло приглашение.

— Мне говорили, что в Голливуде не могли в это поверить...

— Хм, я не то что сниматься — даже переговоры вести отказался.

— Какой, извините, кошмар!

— Никакого кошмара, просто у меня... как сказать? Это называется «у меня елки», потому что выбор уже сделан...

— ...и Спилберг тут ни при чем...

— Да мне просто не надо этим голову забивать — ну что я буду переживать по поводу каких-то чужих денег? Спилберг — замечательный мастер, но есть вещи, которые мне не интересны.

— Существует ли на планете Земля кинорежиссер, которому бы вы отказать не смогли?

— Да нет такого! Конечно, есть у меня родные люди, которых я очень люблю и с которыми что-то связано... Например, Сережа Урсуляк, который был много лет артистом «Сатирикона», но он предложил бы мне съемочный график, уже учитывая мой жизненный. Или, скажем, Никита Михалков, с которым у меня связана творческая биография, — я снимался в его первом фильме «Свой среди чужих,чужой среди своих» и просто обожаю его как режиссера. Более того, что бы ни говорили о нем как о политическом деятеле, а там уже нагородили такое, что невозможно слушать...

— ...для вас это не имеет значения...

Дмитрий Гордон — Константину Райкину: «Когда-то вы потрясающе танцевали — до сих пор сплясать можете?». — «Разве что немножко»

— Абсолютно — две его ипостаси я разделяю.

— Там, где начинается искусство, одним словом, политика неуместна...

— Просто, когда видишь замечательное кино, нельзя быть политиканом, и все тут! Человек имеет какие-то политические амбиции? Ну ради Бога! Мне это не интересно — я вижу потрясающего мастера, которого отдельно еще числю как фантастического артиста невероятного умения и дарования. Вот если бы он что-то мне предложил, я бы, во всяком случае, как-то попробовал разобраться, а когда замечательный режиссер Алексей Герман-старший пригласил сняться, я не стал даже его сценарий читать.

— Это же пять или семь лет выбросить из жизни сразу...

— Тогда я не знал, что на пять лет, и он, наверное, думал, что это короче будет... Я не могу в съемках участвовать, потому что это не вписывается в мою жизнь.

— Когда-то вы потрясающе танцевали — до сих пор сплясать можете?

— Уже нет — разве что немножко, но в нашем театре танцуют, когда требуется, другие. Нет, если надо двигаться, некоторое время, надеюсь, я еще что-то смогу. Если Григорович говорит такие вещи о профессиональных балетных 50-ти годах, то мне уже 60 — значит, я еще раньше должен был прийти в состояние внимательной за собой слежки.

— Помню, я школьником приехал в Москву и попал на сборный концерт в Театре эстрады, где вы показывали в лицах собственную няню-татарку и особенно удачно имитировали животных...

- (Улыбается). Да-да-да.

— Вы действительно, живя в Ленинграде, часто ходили в зоопарк и мечтали биологом стать?

— Ну да, а еще в биологическом классе учился. Была такая ФМШ при ЛГУ (физико-математическая школа при Ленинградском государственном университете) или 45-й интернат — она до сих пор существует. Чтобы туда поступить, нужно было держать непростые экзамены, и в мое время к ним допускались лишь победители олимпиад со всего северо-запада СССР.

— Ничего себе!

— Ленинградцев там несколько человек училось, и я был одним из тех, кого пригласили для участия в конкурсе. Пройдя отбор, я занимался там в девятом и десятом классах. Фантастическая была школа, этакий лицей с просто гениальными преподавателями — университетскими профессорами. Это была их затея — таких ребят собрать, а поскольку я был победителем всяких биологических олимпиад и очень любил математику и физику, оказался в своей стихии.

— Талантливый был ребенок!

— Я хорошо учился. Ну как? Соображал...