Ищите женщину!

Людмила ГУРЧЕНКО: «Когда я отказалась сотрудничать с органами, очень большой начальник сказал: «Не захотели послужить родине, не хотите кушать хлеб с маслом — будете кушать говно». И я его кушала — много лет...»

Часть II

Дмитрий ГОРДОН
«Бульвар», 16 октября 2007г.

(Продолжение. Начало в № 41)

«БЕРНЕС ГОВОРИЛ: «ТЫ ТАКАЯ ДУРА ЗЕЛЕНАЯ, НО НЕ БЛЯДЬ — ХОРОШАЯ, ЦЕЛЬНАЯ»

— Знаю, что великий Бернес, который, как и вы, родом из Харькова, не раз принимал участие в вашей судьбе. Это правда, что однажды вечером вы позвонили ему и сказали: «Марк Наумович, это Люся. Я умираю...»?

— Все так и было... Я тогда ушла из «Современника», а ведь чтобы работать в этом театре, оборвала все нити в Театре киноактера...

— Хотелось настоящего?

— Да, но не получилось, потому что все места в этом вагоне были уже заняты.

— Кем?

— Актрисами. Ой, да Бог с ними — там все играли...

— ...и такую конкурентку никто, естественно, не хотел...

— Ну да. На сцену я выходила во вторых составах, совмещая несовместимое, а потом поняла, что маюсь уже третий сезон и ничего нового мне не сыграть. У меня как-то все отболело, и вместо того, чтобы отправиться на репетицию, я свернула к кабинету главного режиссера — понесла заявление. Вышла на улицу, а был День Победы, и папа приехал — он меня ждал. Тогда, в 66-м, я жила на Маяковской, прямо через площадь. Переходила дорогу и думала: «Боже мой! Словно из рабства вырвалась». Иди хоть на все четыре стороны, делай что хочешь! Вот она — свобода, демократия, счастье одиночества. И я поехала по стране с концертами.

— А почему позвонили Бернесу?

— Потому что обратно в Театр киноактера не брали: дескать, ушла — и до свидания! Там между тем уже мюзикл шел «Целуй меня, Кэт». Мы с Марком Наумовичем в одном концерте участвовали, и он спросил: «Что с тобой?». А я пою, настроение вроде хорошее, ничего нового, но... лицо другое.

— Усталое?

— Уже 29 лет. Все равно расцвет, но не 20, понимаете? Раньше у меня огонь в глазах пылал, а тут — свет погас, разочарование. «Марк Наумович, — плачусь ему в жилетку, — не могу уже, плохо мне». А он мне всегда говорил: «Ты такая дура зеленая, но не блядь — хорошая, цельная»... Что ж, он был прав. Все могло быть: романы, страсти, безумства, но никогда ничего такого — расчетливого...

Короче, он при мне позвонил в дирекцию Театра киноактера, и через два дня я уже была там. Вошла в мюзикл, который как раз по мне плакал, нажила себе тут же врагов — естественно.

— А куда же без них?

— Вот именно...

Из книги «Аплодисменты».

«...Как только осенью 1959 года я поселилась на девятом этаже углового дома на Садовом кольце, снимая очередную комнату у очередной хозяйки, через неделю в подъезде появилась жирная надпись мелом: Бернес + Гурченко = любовь! Я обомлела. Откуда? Я его еще сроду в глаза не видела, а уже «любовь». Связывали меня с Игорем Ильинским, с Юрием Беловым, с Эльдаром Рязановым, с Эдди Рознером — тут понятно, все-таки вместе работали, но я и Марк Бернес?! Ну что ты скажешь! Оказалось, он жил в этом же доме на пятом этаже. С тех пор, поднимаясь на свой девятый этаж, я со страхом и тайной надеждой ждала остановки на пятом — а вдруг откроется дверь и знакомый мужской голос спросит: «Вам на какой?».

«...Заканчивался фильм «Девушка с гитарой» — я возвращалась после какой-то муторной съемки, вошла в лифт и сказала: «Девятый, пожалуйста». Лифт задрожал и с грохотом пошел наверх. Человек в кабине стоял намеренно отвернувшись, как будто опасался ненужного знакомства. Я смотрела в глухую стену, исписанную разными короткими словами, а он — в дверь лифта, да так хитро, что даже если захочешь, и профиля не разглядишь.

Лифт остановился, но человек еще постоял, потом развернулся ко мне всем корпусом, приблизил свое лицо и сказал неприятным голосом: «Я бы... плюса... не поставил».

Лифт захлопнулся, и в нем остался легкий запах лаванды — это был сам Бернес! Ну и встреча. У-у, какой вредный дядька. А как он меня узнал — ведь стоял спиной? И о каком плюсе речь? И отчего бы он его не поставил? И где этот плюс должен стоять? Плюс, плюс, плюс... Нет, чтобы в ответ произнести что-нибудь из интеллигентных выражений в духе моей мамы: «Позвольце, в чем дзело, товарищ?». Или: «Позвольте, я вас не совсем пэнимаю». А еще лучше — сделать вид, что популярного артиста вообще не узнала. А я сразу вспыхнула... И вдруг дошло: ведь Саша + Маша = любовь? Вот тебе и плюс! Ишь, как он меня уничтожил. Он бы, видите ли, плюса не поставил. Ах ты ж Боже ж ты мой! Ну, подождите, товарищ артист, уж в следующий раз я вам не спущу!».

«...Август 1969 года: конец всяким возможным силам воли, терпениям и надеждам. Вот уже почти месяц я не выходила на улицу, и только из угла в угол по комнате — туда и обратно. Только выхожу из своей комнаты, родители бросаются в кухню, и я понимаю, что это мое хождение ими прослушивается. От этого становится совсем тошно, я перестаю ходить. Начинаю смотреть в окно, на своих Мефистофелей в трещинах стен и потолков, пальцем водить по строчкам книги, слепыми глазами впиваться в умные утешительные слова великих людей. Никогда ни к кому не обращалась за помощью, только к родителям, но сейчас, первый раз в жизни, от их немых, беспомощных, сочувственных взглядов хочется бежать на край света. Даже папа такой растерянный и слабый... Это был кризис. Это был конец. Что-то должно было случиться...

Начинался очередной нескончаемый день. Руки сами придвинули запылившийся телефон. Пальцы вяло закрутили диск, а чужой, потерянный голос произнес: «Марк Наумович, это Люся. Я умираю...».

— Приезжай немедленно.

Тот же дом, то же парадное, тот же лифт, но я ни во что не вчитываюсь. Полное безразличие, перед глазами — одно мутное пятно. Бернес держал мои холодные безвольные руки в своих больших теплых ладонях и внимательно слушал мои вялые бессвязные слова. Он меня не перебивал, не кивал, не сочувствовал, а все смотрел и смотрел, как будто вынимал мою боль. Я была перед ним жалкой и беспомощной, сужаемый временем круг доверия сомкнулся на нем одном. «О каких единицах может идти речь? — говорил он кому-то по телефону. — Гибнет талантливый человек. Что? Хорошо, я займусь этим сам. Да, здесь, рядом... Ничего, не имеет значения... Милый, ее уже ничем не испугаешь. Есть, до встречи».

Неужели я не буду больше отращивать хвосты неделям и часам, августам, декабрям и апрелям?!

— Ты не видела мою новую пластинку? — Он подошел к тому месту, откуда когда-то раздавались звуки нежной мелодии, поставил диск, и тихий, мощный голос запел: «Я люблю тебя, жизнь...».

«...Никто почему-то до конца не верит в дружбу между мужчиной и женщиной, за этим всегда кроется какая-то двусмысленность. Наша дружба с Бернесом была самая мужская и верная. Она длилась долго, до самой его смерти — Господи, как же он ее боялся. «Я люблю тебя, жизнь, и надеюсь, что это взаимно», — пел он, искренне веря, что будет жить, жить, жить... Любил жизнь, а со страхом прислушивался к каждому тревожному удару сердца. Если в первом отделении перед выходом на сцену пульс у него был ненормальный, выходил во втором, а в конце жизни вообще выходил на сцену с трудом, постоянно прислушиваясь к себе. Жаловался на сердце, а умер от неизлечимой болезни легких. Загадочной болезни, которая безжалостно косит людей».


«ДУРА! НАДО БЫЛО И МНЕ ВЗЯТЬ ТЕАТР — СДАТЬ В АРЕНДУ ИЛИ ОТКРЫТЬ РЕСТОРАН»

— ...Когда я отказалась сотрудничать с органами, очень большой начальник мне попенял: «Не захотели послужить родине, не хотите кушать хлеб с маслом? Будете кушать говно». И я его кушала — много лет...

«Наша дружба с Бернесом была самая верная и мужская. И длилась она долго, до самой его смерти. Господи, как же он ее боялся!»

— Кто это вам сказал?

— Даже не знаю, надо ли его называть... Этого человека уже нет, даже его сын из жизни ушел после того, как открытый им банк прогорел. Не хочется все это вспоминать — скажу только, что он заведовал кинематографом, но это не Министерство было, а другая структура.

— Тяжело приходилось в то время без денег? На хлеб с маслом хватало?

— Нет, конечно, но как-то я так... То пирожок, то булочку — на такой сухомятке жила...

— ...но работали, по вашим словам, как лошадь...

— А куда денешься? За концерт мне платили по 9.50. Вспоминаю сейчас, какой марафон был у меня в Воркуте... Это же шахтерский город: там одна смена в забой опускается, а другая тем временем поднимается — и перед каждой надо выложиться на все 100. Я начинала в 10, потом 12, два, четыре, шесть, восемь — итого шесть концертов кряду! Два роскошных джазовых музыканта (плохих у меня не было)... В общем, вдруг ходоки стучатся: «А в восемь утра вы не можете? У нас ночная». Первая реакция: «Нет — я умру», но потом: «А что бы сказал папа? А как он воевал? А как Зоя Космодемьянская шла босиком по снегу?». — «Хорошо, — говорю, — выступлю». Все! Заработала, что-то такое купила, тарелочку на стенку повесила. Посидела, пока деньги не кончились — надо опять ехать.

Из книги «Аплодисменты».

«...А работать становилось все труднее и труднее, и как бы ни выкладывалась, а зал-то наполовину пуст. Сколько надо было в себе задавить, погасить, чтобы выйдя на сцену, не покраснеть, не побледнеть, найти нужные в такой горькой ситуации полутона. Чтобы тебя не жалели, но и чтобы видели, что я тоже вижу эту пустоту зала.

Ох, и этого я никому не желаю. Пустой зал чувствуешь еще за кулисами по неестественной тишине, когда редкие зрители, сами стесняясь этого обстоятельства, говорят шепотом, как на похоронах. Пустой зал ощущается по добрым и сочувственным взглядам музыкантов, по сосредоточенному лицу администратора, который привез на гастроли «второсортный товар». И пусть на втором, третьем, четвертом выступлении людей будет все больше и больше, и пусть пойдет молва, что живу, существую, работаю, не сдаюсь... Увы, срок гастролей кончается, и филармония, криво усмехаясь, нехотя производит с тобой расчет, будто из своего кармана. И похлопывает тебя по плечу: «Эх, приехала бы к нам лет десять назад — во бы были сборы...».

Назавтра в другом городе стою на сцене в платьице, в котором видно, что талия на месте, будь она неладна. На улице мороз сорок градусов, в Москве с очередной подружкой моя Машенька, в Харькове папа и мама разбираются в моих письмах — где правда, где ложь, а в зале сидят зрители в пальто, и снег, что был у них на валенках, так и не тает до конца выступления. Но я ничего не чувствую. Я хочу пробиться к людям, и, сжимая ледяной микрофон, пою, как в первый раз в жизни: «Я вам песенку спою про пять минут...».

Намерзнешься, сполна назакаляешь сопротивляемость и силу воли, а потом нужна передышка, иначе виден край. Ну а какая в Москве передышка? Опять новые знакомые. Ищешь в них утешение, взаимопонимание, и снова ошибки, ушибы...

Я помню лица артистов, которые видели, как я порхала птичкой то на Камчатке, то на Урале, то в средней полосе России, и удивленно смотрели на меня, когда я выплывала из волн Черного моря. Я понимала: они удивлялись тому, что я еще порхаю, ведь год назад, случайно встретившись со мной во время гастролей где-то на краю света, они видели, что перышки мои совсем пообтрепались, лицо заострилось и горько опустились края губ... «Э, нет, долго так не протянет», — читала я на их лицах, и это меня встряхивало, я делала немыслимый прыжок и снова взлетала.

«...И опять с неба на землю. И опять «по морям, по волнам». И опять: «Я вам песенку спою...». И опять полупустые залы, кривые улыбки филармонии. И опять случайные подруги и друзья. И опять фальшивые письма к любимым родителям и страх услышать: «Доченька, ты жива?».

«В «Старых стенах» меня снимали, чтобы подчеркнуть щеки, чтобы 10 лет прибавить». С Арменом Джигарханяном, 1974 год

— Многие актрисы, тем более с эффектной внешностью, не гнушались пойти на прием к каким-нибудь бонзам, от которых зависела их дальнейшая судьба, и, как правило, свои вопросы решали. У вас такого соблазна не было?

— Никогда! Уже после перестройки какие-то люди меня искушали: «А может, театр хотите и все такое?». Я шарахалась, как черт от ладана: «Что вы, театр должен иметь свою идеологию, программу». Все по большому счету мне подавай, а другие тогда полными горстями брали... Дура! Надо было и мне взять театр — сдать в аренду или открыть ресторан. Увы, мне это не дано...

— Стыдно было ходить на поклон?

— Стыдно и некрасиво. Не проси, не умоляй — сами принесут и дадут, если чего-то стоишь. Не стоишь? Значит, сиди и молчи. Или пой. (Поет): Ля-ля-ля!..


«САМОЙЛОВА — ЧУДО: МНЕ, ЧТОБЫ ЕЕ ЭФФЕКТА ДОСТИЧЬ, НУЖНО ТРОЙНОЕ САЛЬТО ЧЕРЕЗ ЖОПУ СДЕЛАТЬ»

— У вас есть сегодня обида на государство?

— А разве можно его простить за то, что так цинично выброшено на свалку, в нищету талантливое поколение? Обидно, что дети рождаются на улице, никому не нужными, и непонятно, что с ними делать, поэтому и отдают их в Америку иностранцам. Как это так? Если бы у меня были деньги, всех бы собрала, придумала бы что-то такое... (Я и так не забываю о благотворительности — да, да!). А взять армию... Это была моя гордость, и вдруг такая разруха. Пришла демократия: все, ребята, нет у нас теперь никаких тайн, и бах! — посреди бела дня на Красной площади самолет. Как его туда пропустили?

Такие вот три огромные претензии я имею. Слушайте, то, что народные артисты отдали, несопоставимо с их мизерными пенсиями. Вы знаете, сколько на нас заработало государство? Даже страшно подумать. «Карнавальная ночь» только по первому прокату принесла 375 миллионов, а стоила 500 тысяч. Я получила за нее восемь тысяч рублей...

— ...старыми деньгами...

«Пять вечеров» — один из лучших фильмов Михалкова и одна из лучших ролей Гурченко. 1978 год

— Ну понятно! Потратила их на ерунду... Нет, первую зарплату отдала папе и маме на отдых, а на вторую купила себе часы и костюмчик серенький — все!

— Мы уже вспоминали производственную мелодраму «Старые стены», которая вышла на экраны страны в 74-м году — в ней, с вашим-то имиджем, вы сыграли директора ткацкой фабрики. Три дня назад я совершенно случайно снова посмотрел этот фильм — замечательная работа!

— Меня часто спрашивают: «Какая картина вам особенно дорога», и я туда-сюда, но все-таки признаюсь: никакая. Люблю — нет, уважаю! — только те кадры, где не понимаю, как это сделала. Вообще, если словами нельзя объяснить, как у актера что-либо получилось, значит, там есть кусочек Бога...

— Истинное искусство!

— Наверное. Никогда не смогла бы представить себя в этой роли: я же не только членом партии не была — даже в профсоюзе не состояла. Когда в Театре киноактера началась катавасия: мол, играет директора, а сама взносы не платит, заплатила сразу за семь месяцев! Правда, я знала, что такое женщина из народа, которая из уборщиц пришла к станку, потом стала бригадиром, поднималась по ступенечкам выше и выше. Она говорит: «А я верю в энтузиазм» — и я в него верила. До сих пор на энтузиазме держусь...

— Когда вы последний раз смотрели «Старые стены»?

— По-моему, два года назад. Мне позвонили, чтобы телевизор включила, но впечатление такое, что не себя видишь, а чужого какого-то человека. Мысль мелькнула: «Смотри, как я камеры не боялась». Сейчас то и дело оператора теребишь: «Здесь, пожалуйста, свет сверху, тут поменьше», а тогда все было нипочем. В «Старых стенах» меня снимали отсюда (показывает), чтобы подчеркнуть щеки, чтобы возраст придать (10 лет мне надо было прибавить!), и это абсолютно меня не волновало.

«Полеты во сне и наяву» с Олегом Янковским. 1982 год

— Вам не жаль себя ту, в том соcтоянии?

— Нет, хотя, вообще-то, иногда жалко бывает того, что не сделала. Вот есть работа «Пять вечеров», допустим, еще что-то, но такой, чтобы кто-то из режиссеров в сценарии, в постановке, в сюжете соединил мои данные, не было. Там я кусочек станцую, там поплачу-порыдаю, там сыграю всерьез, а нет чтобы все замешать круто и сделать странного живого человека. Чем странного? Тем, что он непредсказуем, тем, что не понимаешь: а что будет дальше. Ведь это и есть то, что движет время вперед.

— Хм, а что лучше: иметь одну суперроль, как у Татьяны Самойловой в фильме «Летят журавли», или множество разноплановых, как у вас?

— Трудно сказать, потому что Самойлова ни с кем не сравнима — она чудо.

— Это вы говорите?

— Да, и она, кстати, и в «Анне Карениной» — чудо. Самойлова такая индивидуальность... Она более крупная, что ли, более сложная, не такая, как я. Я вроде так и могу, но нет тех роскошных данных. Посмотрите на эти глаза, этот рот — на все! Ну что вы! Она может ничего не играть, а только повести бровями: «Революция, о которой так долго говорили большевики, свершилась!» — и ты понимаешь закадровый текст. У нее все в глазах...

— Но вы тоже можете не играть, только пройтись...

— Нет уж, мой дорогой, — мне, чтобы ее эффекта достичь, нужно тройное сальто через жопу сделать. Или Рената Литвинова — я ее обожаю, потому что она личность. И Земфира личность, если уж перечислять, и Леночка Соловей. Это то, что объяснить нельзя, и никто никому не должен завидовать. Этому нужно радоваться или восхищаться этим, потому что талант самодостаточен.

Я, помню, раньше завидовала длинным косам — таким, чтобы по капроновым чулкам били, но теперь это так просто делается, что...

— Накрутил и пошел...

— Дело не в этом: я вообще сейчас ничему не завидую, потому что даже ролей нет.


«ВРАЧИ ИЗ 19 ОСКОЛКОВ КОНЕЧНОСТЬ МОЮ СОБРАЛИ, КОСТЬ СРЕЗАЛИ, ПОЭТОМУ У МЕНЯ ОДНА НОГА КОРОЧЕ ДРУГОЙ»

— Что за несчастье случилось у вас на съемках картины «Мама», где солнечный клоун Олег Попов...

— (Перебивает). Глупейшая история — ну как еще можно ее назвать? Вот есть возмездие, очевидно... Нельзя быть счастливой, а я была, потому что в одной ленте снимаюсь, а тут уже Михалков приглашает — «Неоконченную пьесу для механического пианино» для меня пишет. Боже мой, для меня, и я стою на льду в эйфории... Думаю: «Жаль, папы нет — как бы он был за меня горд», знаю свой монолог...

«Виват, гардемарины!», Иоганна Ангальт-Цербтская и Шевалье де Брильи. Гурченко и Боярский, 1991 год

С этим клоуном особо я не браталась: «Здрасьте». — «Здрасьте», хоть мы и в одном фильме. Ну есть у меня свои какие-то предрассудки. Я же с Никулиным в картине «Двадцать дней без войны» снялась и так с ним сроднилась, а Попов — не большой ему друг...

— ...мягко так скажем...

— В общем, он, как дурак, на меня налетел: «Э-э-э!», раскрутил, а конек сверху: бум! — и нога пяткой вперед. Миша Боярский надо мной в гриме Волка склонился: «А-а-а!». Я так и запомнила. «Что это у меня с ногой?», — думаю, а она внизу: колено узенькое, тоненькое... Врачи потом из 19 осколков конечность мне собирали. Ну и что? До сих пор я танцую и никто не знает, что одна нога короче, — при операции кость срезали. Да ну, я так научилась обманывать публику...

— В годы невостребованности и ничегонеделанья многие прекрасные актрисы прошли через увлечение алкоголем — вам это знакомо?

— У меня никогда этого не было, хотя чего только мне не приписывали. Писали, что из-за алкоголизма 10 лет не снималась, тем же американцам говорили, что пропала, потому что пила. Ой, чья бы корова мычала! Ну ладно...

Я только в некоторых картинах курила, и то — не вдыхая. За всю жизнь была несколько раз выпивши и поняла: не мое. Если куда-то мозги сносит — Боже сохрани! Пару глотков шампанского выпивала и гуляла, как зверь, а сейчас даже этого не делаю, потому что берегу для спектакля силы. Завтра вот у меня спектакль, так что не надейтесь, что вечером мы с вами напьемся. Шучу...

— Представляю, каково было несчастным советским примадоннам, которые на всем экономили и перешивали себе наряды, приезжать на Каннский фестиваль, где блистали французские и итальянские кинозвезды...

— А мы были лучше всех одеты! Я — так точно.

— Как это вам удавалось?

— Много старушек, таких, как теперь я (это чтобы не думали, что моложусь), меня находили. Видя мою фигуру, приносили мне вещи 20-30-х годов — очень дешево продавали или просто дарили. Умопомрачительные шлейфы, по 500 вытачек, и в Каннах я была в одном из таких нарядов. Они там уже забыли, как это выглядит, и вдруг выхожу... Вообразите: потрясающая кофта из кружев, сзади этот хвост, турнюр — ух! Все остолбенели: «Что это, Люся?». — «Это в Москве сшили»...

1963 год. С актрисой Ангелиной Степановой — супругой известного писателя Александра Фадеева и матерью гражданского мужа Людмилы Гурченко Саши Фадеева

— И вообще, у нас в Советском Союзе так все ходят...

— Я, честно говоря, всегда хорошо одета — и не важно, каким образом это мне достается...

— Насколько я знаю, перед съемками «Карнавальной ночи» Эльдар Рязанов лично замерил вам талию, и оказалось, что ее окружность — 46 сантиметров...

— Ничего подобного. Во-первых, Рязанов меня никогда не касался, ничего не мерил и, так сказать, не трогал (я не его типаж), а во-вторых, талия у меня 53-54 сантиметра была — остальное присочинили...

— То есть про 46 сантиметров врут?

— Такую только после родов имела, когда я снималась в «Гулящей».

— На вашу талию, Людмила Марковна, равнялся весь СССР...

— ...ну (смущенно), не знаю...

— ...и это не дежурный комплимент, а чистая правда. Все, помню, недоумевали: «Ну что она с собой делает?»...

— Боже, какая разница? Ну талия! У мамы моей тоже «гитара» была, правда, жопа большая.

— При мне звезды первой величины обсуждали: «Что Гурченко предпринимает?». — «Наверное, на голове стоит». — «Нет, ноги вверх под прямым углом облокачивает на стенку, а сама лежит, и так много часов». Признайтесь: как вы заботились о своей талии?

— Верите — совершенно никак. Божий дар!..


«В СКАЗОЧКИ ПРО ВЕЧНУЮ МОЛОДОСТЬ Я НЕ ВЕРЮ. СОФИ ЛОРЕН В 89 ЛЕТ: «АХ, КАКАЯ ПЛАСТИКА? НУ ЧТО ВЫ!». Я ТЕПЕРЬ ТОЖЕ: «АХ!..»

— Один из ваших бывших мужей Константин Купервейс, с которым вы прожили, по-моему, 18 лет...

— ...17 с половиной!..

— ...сказал, что «на диете Люся никогда не сидела — это у нее конституция такая»...

— Да, он и картошку мне иногда ночью жарил, и я сколько хотела, столько и ела. Если честно, сильно иногда обжиралась...

Александр Фадеев-младший был не родным сыном советского классика, хотя, как и он, любил выпить. Это его и сгубило

— Зачем же муж кормил вас жареной картошкой, да еще на ночь? Чтобы меньше поклонников было?

— Одолевали приступы голода: вот, кажется, только перекусила — и уже через полчаса умираю, так есть хочу. Купервейс — это очень интересно! — ко мне замечательно относился: может быть, так, как мне и хотелось... Когда мы познакомились, он служил пианистом в оркестре, а я в «Старых стенах» снималась и была совершенно одна. Какие-то люди ухаживали, но это не то все, а тут человек мягкий, умный, умеющий расположить. Тогда, в 23 года, во многом он был инфантилен, но с годами превращался в мужчину.

— Мужал!

— Пусть так, ну а тут перестройка рванула: свобода, бабки-с можно зарабатывать-с, а у него к этому вкус... Я же была свидетелем, с чего начиналось. Понятно, игрой на пианино много не зашибешь, концерты стали невыгодны — это вещь элементарная, и он тихенько-тихенько так прикинул... Какое у человека самое слабое место? Спина, потому что тут у меня лифчик (показывает), тут я закроюсь, а спина — она, бедненькая, беззащитна. Думаю, ему непросто было решиться, но он ножом туда шурух — и все! Я только выдохнула: э-э-эх! Вот и вся история...

— Если не ошибаюсь, Купервейс был моложе вас на 14 лет...

— ...на 13!..

— ...тем не менее вы никогда своего возраста не скрывали...

— Дело в том, что у нас сейчас к возрасту извращенный какой-то подход. Поперек горла все эти: «Мне 25», «Мне 26», «Нам, звездам, так трудно жить...». Спела полторы песни — и все, «нам, звездам». Или подходит: «Людмила Марковна, я чувствую, что скоро буду звездой». — «Давай!» — говорю...

За всю свою жизнь я видела четыре или пять омоложений кадров. Когда-то в 36 играла в спектакле, и вдруг меня в сторону — нужно молодых двигать. Поставили 27-летнюю, а она не тянет. Приходят: «Давайте опять». — «Э нет, — отвечаю, — я вас омоложу!»...

Смотрю я теперь кино и думаю: «Ой, Боже, а где же актеры?». Одно омоложение (зевает). Так хочется им чего-то новенького. Вот недавно по телевидению прошел сериал о Соньке Золотой Ручке. Если авторам верить, она только и делала, что ходила по ювелирным лавкам с обезьяной и бриллианты из драгоценностей выковыривала: раз — и тот в рот. Или себе под ногти, пока продавец зазевался, засовывала. Ну где это видано? А ну попробуй выковыряй и сюда вот засунь. Как можно? Не все же, в конце концов, идиоты!

— Не все...

— Но, значит, хватает, если такой рейтинг-шмейтинг. Ой, как хорошо! Она раз — и на бриллиант наступила. И зритель думает: и я тоже пойду выковыряю... Ребята, милые, там же трагическая жизнь показана! Я ничего не имею против: пускай смотрят, но дайте актера!

«Очень важно знать себе цену, смотреть в зеркало. Убирать изъяны»

— Когда вы говорите о возрасте, внутри ничего не екает?

— Не в том дело — важно, умный ли человек... Вот я могу играть роль — уже знаю, вижу просто — мэра в каком-то городишке, который уходит на пенсию. Что из себя представляет на следующий день человек без портфеля, выброшенный из привычной жизни? Лично мне это интересно, потому что я много таких моментов пережила. Меня все время что-то внутри подталкивает: крутись! — и вдруг удар по тормозам: ты заново видишь цветы, деревья, улицы — все.

Гениальный Сергей Филиппов всю жизнь, так сказать, пропил. Да, он это делал роскошно, наверное, но вдруг что-то стряслось с головой — пить запретили категорически. Помню, мы встретились на «Ленфильме». «Постой, — говорит (дальше ряд идиоматических выражений), в каком городе я живу? Я же его, блядь, всю жизнь знал наощупь». Вот и я человек, который барахтается в своей нише: «Надо зайти туда-то, сделать то-то, подпись поставить». Часики между тем тикают, но мне интересно, как из той или иной ситуации можно найти выход.

— Думаю, что, выходя ли на сцену, появляясь ли на экране, вы прекрасно понимаете: на вас во все глаза смотрят сотни тысяч, миллионы человек и у многих на устах один вопрос: «Как, за счет чего ей удается так выглядеть?». Объясните: в чем секрет вашей молодости?

— Как вам сказать? Наверное, все-таки в профессии. С годами у актера нарастает убеждение: да, имею право! — и если у него все хорошо, вот как у меня, он не мается сомнениями: ну что же я делаю? Это не то!..

Когда у моего папы стали проступать на лице годы, он говорил, глядя в зеркало: «Так и срезал бы без наркоза!». (Я еще ничего не делала). Не стоит закрывать глаза на собственные недостатки, но надо знать все свои сильные качества и не стесняться, если что-то не так. Допустим, у актера кривоваты ноги, а он грудь расправил: «А я и с такими!» — и сразу они сексуальны. Очень важно знать себе цену. Смотреть в зеркало. Убирать изъяны.

«Я всегда хорошо одета — не важно, каким образом это мне достается...»

— Вы смело вверяли себя в руки пластических хирургов?

— О чем вы говорите — профессия требовала. Да, под левым глазом у меня был мешок — такой же, как у папы и у мамы. А у кого этого нет? Помню, оператор Кольцатый на съемках «Карнавальной ночи» сказал: «Что это у нее под глазами черно, как у негра в желудке после черного кофе?». Думаю: «Та-а-ак, в хорошую группу попала». У меня тогда еще явных изъянов не было, но как только в конце 70-х появились, я без всяких колебаний — шарах! Сейчас масса есть способов: актрисам это нужно в первую очередь, неактрисам — во вторую... Не надо только, чтобы так было (растягивает глаза). Вот это совсем ни к чему, но следует точно знать свои недостатки и с хорошим специалистом все обсудить...

Я не верю в сказочки про вечную молодость — за границей этим все занимаются. Софи Лорен в 89 лет: «Ах, какая пластика? Ну что вы!». Я сейчас тоже: «Ах!»... Хорошо снимут, поставят правильно свет и все будет нормально.


«НИ С ОДНИМ РЕЖИССЕРОМ РОМАНА У МЕНЯ НЕ БЫЛО, А ВОТ ПАРА-ТРОЙКА АРТИСТОВ БЫЛА»

— Обойти вашу личную жизнь стороной не могу — не обессудьте. Вопросы постараюсь задавать максимально деликатно, но если вдруг перейду где-то черту, бейте меня по рукам...

— Перестаньте — я вам отвечу.

— Все ваши мужья — мужчины интересные и неординарные...

— «Суждены им благие порывы, но свершить ничего не дано»...

Иосиф Кобзон и Людмила Гурченко. «Эти встречи были так давно, он так мощно умел завоевывать. Цветы, духи, натиск... Завоевывались все и вся»

— Вы рассказали о сыне Пильняка Борисе Андроникашвили — отце вашей дочери Маши, а следующим спутником вашей жизни стал сын автора «Молодой гвардии» актер Александр Фадеев-младший...

— Очень хороший, добрый человек, но пошел не по той стезе...

— Любовь у вас сильной была?

— Знаете, я всегда любила, жить без этого не могла, и всякий раз мне казалось, что мы на всю жизнь, — а как же иначе? У меня никогда не было просто так: пи-пи-пи, никогда! Любовь неизменно одна была — большая, искренняя, преданная, только объекты менялись. Нет, я не изменяла... Первая не начинаю, но и трогать меня не надо. Я Скорпион, и если задели, тут уж держись! Потом, все оставив, тихонечко ухожу.

— Хм, никогда не изменяли... Разве это возможно, когда речь идет о красивой актрисе?

— Для меня измена исключена. Как, объясните, я буду спать с режиссером, если он мне начнет объяснять концепцию фильма, а я буду думать о роли? Может, поэтому ни с одним режиссером романа у меня не было.

— А не с режиссером?

— Ну? пара-тройка артистов была.

Съемки «Мамы»: Константин Купервейс помогает Людмиле передвигаться. После «наезда» клоуна Олега Попова ногу Гурченко собирали по кусочкам

— Хороших?

— Очень. Романы потому и вспыхивали, что одна группа крови, но все быстро перегорало, потому что двум актерам вместе ужиться нельзя.

— Рискну все же задать вопрос, на который вы всегда реагировали крайне нервно. Я много беседовал о вас с Иосифом Кобзоном...

— Здравствуй, тетя, я снялася!

— Для вас это, может, прозвучит удивительно, но он неизменно говорит о вас с благоговением...

— ...и на этом закончим. Дело в том, что у него нет никаких причин говорить обо мне без благоговения, никаких! Если бы я хоть на каплю где-нибудь согрешила... Благодаря мне этот артист понял, как должен одеваться и выходить на сцену, и дело совсем не в голосе. Если у тебя голос, нужно в опере петь, а не орать в микрофон, приняв третью позицию: это совсем разные вещи. Увы, Кобзон очень любит начальство, он всегда там, где обком, партком, а я от этого так далека... Там, куда его тянет, мне слишком неловко. Вот! Он не мог относиться к кому-нибудь лучше, чем ко мне, потому что я, действительно, очень приличный человек.

— Он утверждает, что вы удивительно талантивая женщина во всем, за что бы ни брались, — в музыке, танцах, вышивке...

— Ну а что тут такого — вы и сами все это знаете. Ой-ой-ой! Вэйзмир!

Нью-Йорк. Справа — Наталья Гундарева

Из книги «Люся, стоп!».

«Что я помню? Бесконечные застолья после многочасовых концертов. За столом представители обкома или райкома или западная звезда. Или отечественная кинозвезда — не я (я тогда прочно была в «бывших»). И тосты, тосты, прославления, прославления...

Эти встречи были так давно и так перманентны, он так мощно умел завоевывать. Цветы, духи, натиск... Завоевывались все и вся. Я на Маяковской, он на проспекте Мира, а если нет общего дома, общего хозяйства, значит, нет и семьи».

— Иосиф Давыдович вспоминал, как вы расстались. Встретились в ресторане Центрального дома актера...

— ...да...

— ...посидели, а на прощание вы сказали ему: «Когда ты будешь старый, больной, никому не нужный — вот тогда будешь мой»...

— Поцелуйте меня в жопу, называется! Еще чего не хватало: он будет стареньким... ;(Смеется). Ну ребята!

— Вы до сих пор с ним не здороваетесь?

— Боже сохрани!

— Вам не кажется, что Кобзон вас по-прежнему любит?

— Мне совершенно не интересно, что с ним происходит.