Валентин Гафт: «Вор в законе сказал…»

 

Валентин ГАФТ: «Вор в законе сказал: «Моим друзьям очень хочется, чтобы вы пришли к нам на сходку»

В 2009 году народный артист России отмечает 40-летие своей работы в театре «Современник»

Пишешь, говоришь или думаешь: «Валентин Гафт» — и в конце непременно (даже в мыслях) восклицательный знак! Народный артист России, король эпиграмм и автор философских стихов, лирик и трагик, Казанова и схимник, он любим публикой во всех своих ипостасях, хотя в то же время нежностью со стороны коллег не избалован. Еще бы: на киношно-театральную богему его фамилия (резкая и отрывистая, словно щелчок хлыста) действовала всегда, как лампочка — на собаку Павлова, только у одних персонажей, пострадавших от гафтовского остроумия, при этом выделялась желчь, а у других появлялась растроганная улыбка.

Сам Валентин Иосифович далеко, естественно, не однолюб, а вдобавок, по словам окружающих, достаточно неуживчив и резок. Партнеры по сцене не разговаривали с ним, бывало, годами, в театральных кругах язвили, что он «съедает режиссеров, как ребенок конфеты», а писатель-сатирик Григорий Горин даже установил как-то, что «Гафт — это не фамилия, а диагноз». Тем удивительнее, что в нынешнем году актер отмечает 40-летие своей работы в легендарном, почти уже забронзовевшем «Современнике». Загадочное постоянство? Как сказать... Когда в годы застоя из-за анонимок его и Квашу не пустили на гастроли по Скандинавии, ехать отказалась вся труппа — и это несмотря на то, что билеты на спектакли в Стокгольме и Осло были проданы и продюсер нес колоссальные убытки... Гафт этого не забыл.

Сегодня он, прославленный артист («массово узнаваемый, примелькавшийся» — поправляет Валентин Иосифович), готов ради «Современника» на жертвы и подвиги, и примеров тому сколько угодно. Где еще найдете вы смельчака, способного вынести из театра на руках (несмотря на застарелые проблемы с позвоночником!) дебелую зрительницу, которая пришла к Лие Ахеджаковой на служебный вход и потребовала вернуть за непонравившийся спектакль деньги? Знаете ли актера, который постеснялся бы получать отнюдь не лишнюю в семейном бюджете зарплату, поскольку три года болел и не приносил коллективу пользы? Многие ли, подобно Гафту, отвергнут съемки в рекламе, потому что теоретически это может нанести ущерб делу?

Когда-то Анатолий Эфрос подарил ему книжку с надписью: «Самому интересному типу из всех типов, которых я знаю». Сам Гафт считает себя волком-одиночкой, человеком из прошлого, и хотя весьма критически относится к другим, еще беспощаднее — к себе. Не поэтому ли список блистательных ролей, от которых актер отказался, боясь не потянуть, едва ли не внушительнее перечня им сыгранных? За более чем полвека, проведенных в профессии, он не заматерел, не оброс толстой, непробиваемой кожей и, в общем-то, остался застенчивым, постоянно сомневающимся в себе, каким и пришел в 1953 году поступать в Школу-студию МХАТа. Разве что золотую фиксу заменил белым зубом и придумал себе маску, с которой жить ему, самоеду и правдорубу, не так больно...

 

В его квартире на Старом Арбате постоянно закрыты окна: он не выносит пестрой ярмарки с толпами зевак, матрешками, ушанками и неумелыми музыкантами, которая оккупировала некогда тихую улочку... Чужой на этом празднике, Валентин Иосифович держит на замке и свою душу: гостей принимать не любит, интервью практически не дает, личную жизнь не обсуждает, а исповедуется только святому отцу из Николо-Берлюковской пустыни, куда вот уже шесть лет регулярно наведывается (настолько регулярно, что одно время даже пошел слух, будто актер собирается уйти в монастырь).

...Что интересно, теперь жертвы гафтовских эпиграмм гордятся посвященными им строками больше, чем любой из театральных или кинопремий — это ведь не секрет, что Валентин Иосифович удостаивал своего внимания только людей талантливых, и нынешним кумирам о таких знаках отличия остается только мечтать. Правда, в последнее время Гафт стал менее язвительным и саркастичным, и даже более того — пострадавшим от его несдержанности неоднократно приносил извинения.

Теперь из-под его пера выходят не едкие, но меткие эпиграммы в четыре строки, а пространные дифирамбы: эти сочинения к датам почему-то напоминают мне гламурные «валентинки», украшенные сердечками и пропитанные комплиментами. Видимо, разменяв восьмой десяток, артист спохватился: кроме фамилии, у него есть и имя, которое тоже обязывает.

Дмитрий ГОРДОН
«Бульвар Гордона» , февраль-март 2009г., часть 1

«ВИДЯ ЖИЗНЬ НА УКРАИНСКОМ ХУТОРЕ, Я ГОВОРИЛ: «ОБЯЗАТЕЛЬНО ТОВАРИЩУ СТАЛИНУ РАССКАЖУ»

— У вас, Валентин Иосифович, обширный багаж театральных и киноролей, эпиграмм, но мне почему-то вспоминаются замечательные ваши стихи, посвященные нежному возрасту: «Ну вернись ко мне, вернись...

— ...детства розовый кусочек. Мама шепчет мне: «Пись-пись!» — и я писаю в горшочек»...

— По-моему, потрясающе. Детские воспоминания связаны, знаю, у вас с Украиной, с бабушкой, которая жила...

— ...в Прилуках Черниговской области. Все лето я проводил у нее и у наших близких друзей на хуторе Руда, в селе Варва. Журавли, белые хаты с соломенными крышами, глиняный пол с расстеленными дорожками, а еще иконы и полотенца — как их у вас называют?

— Рушники...

— Да (теплеют глаза), да. Печки, лавки, вкуснейший борщ с чесноком — это все 45-46-й годы, когда оставшиеся в живых солдаты возвращались из Германии после войны. Перед глазами до сих пор встречи, объятия, слезы и чемоданы, откуда извлекались трофеи.
В селах это было жуткое время: налогом облагали каждое деревце — вишенку, яблоньку, переписывали, у кого один поросенок, а у кого два. Колхозники жили без паспортов, получали на трудодень полкопейки, и, видя все это, я говорил: «Обязательно товарищу Сталину расскажу».

— Рассказали?

— (Вздыхает). Это была очень нелегкая жизнь, хотя мы приезжали в Украину, как на курорт: подышать свежим воздухом, молочными продуктами подкормиться...

— С тех пор что-то по-украински вы помните?

— Конечно же, помню. (Хитро прищуривается). Шо вона лiзе — я з нею свиней пас, чи шо?

— 21 июня 1941 года ваша семья собиралась в Прилуки, но спасла, по сути, нелепая, как тогда казалось, случайность...

— (Удивленно). Так вы все обо мне знаете! Действительно, мы должны были выехать в субботу, 21-го, с пересадкой в Бахмаче. Наша домработница Галя отстояла за билетами целую ночь, но квиточки ей подсунули липовые. Пришлось снова идти в кассу, отъезд передвинулся на день, а 22-го по радио выступил товарищ Молотов и объявил, что началась война. Если бы не какая-то аферистка (я впервые тогда это слово услышал), мы попали бы под бомбежку и вряд ли бы кто-то уцелел.

— В жизни у вас было много подобных случайностей?

— Такая вот роковая — единственная: остальные на фоне ее забываются, меркнут... В данном же случае понимаешь: это какая-то сила беду отвела.

— Домработница ваша тоже была из Украины?

— Да, и она сыграла в моей судьбе огромную роль. Галя, как бабушка, меня опекала, хотя была молодой женщиной — добрая, теплая, ласковая... Потом, когда уже жил самостоятельно, стал артистом, мечтал с нею все повидаться, однако... Это, безусловно, свинство с моей стороны, что так и не собрался, но что поделаешь — я в долгу перед многими.

Евгением Мироновым в картине Петра Тодоровского «Анкор, еще Анкор!», 1992 год

До сих пор меня тянет в Прилуки, хочу посмотреть на хутор Руда. Разве забыть эти замечательные женские лица, да и не только лица? В этой палитре все: теплые южные ночи, утопающие в зелени сады, кони, яблоки, кукуруза, коровы, которых загоняли домой и каждая знала свою калитку. Люблю Украину, к тому же у меня родом отсюда и мать, и отец.

— По-моему, наблюдать за тем, что вы только что так красочно описали, и есть счастье — не так ли?

— Вы знаете, актерам свойственно подсознательно откладывать, сортировать впечатления, и, например, при слове «война» (а мне часто приходилось этот период жизни и вообще военных играть) всплывает картинка, как меня, одного, впихивают в поезд на третью полку, где кладут вещи, и я несколько суток до Прилук добираюсь. Состав еле полз, то и дело останавливался — то на полустанках, а то в чистом поле. Я видел людей, которые ехали прямо на крыше, калек, просивших им что-то подать... Были еще остановки, где пассажиры бежали за кипятком, и другие — когда давали обеды. Постоянные опоздания, толчки от сорванного стоп-крана...

— Жизнь, да?

— Это надо было видеть и чувствовать — по рассказам атмосферу не ощутить. Мне повезло...

«МНЕ НЫНЕШНИЕ ГРИМАСЫ, УЖИМКИ УРОДСТВОМ КАЖУТСЯ»

— В Москве ваша семья обитала на улице Матросская Тишина: напротив — психиатрическая больница, справа — тюрьма, слева — рынок...

— Мир (улыбается) в миниатюре.

— Интересно было в таком месте жить и наблюдать столько разнообразнейших персонажей?

— Это просто целое государство было. Я и сейчас иногда туда езжу, когда надо эмоций добрать, смотрю — все вокруг маленькое такое, куцее... Тогда казалось, через дорогу перейдешь — уже другая страна, а в центр Москвы, на улицу Горького (нынешнюю Тверскую) я отправлялся, как сейчас в Соединенные Штаты...

 

В киноленте Юрия Кары «Воры в законе» Гафт очень достоверно сыграл главаря мафии, и некоторые «авторитеты» стали воспринимать Валентина Иосифовича как своего. С Анной Самохиной, 1988 год

Это уже период осознанный, послевоенный... Помню, аккурат в День Победы мы с теткой на Красную площадь отправились — над нею висел огромный воздушный шар с изображением Иосифа Виссарионовича, и никакой давки, счастливые москвичи... Если кто-то терял галошу, ее вешали тут же на палку, друг друга никто не толкал, царили всеобщее понимание и тактичность. Ни хамства не было, ни хулиганства, мы спокойно в метро ехали... Соотечественники были другие!
Раньше я очень любил ходить на стадион, а сейчас перестал. Просто не понимаю, что на трибунах творится: какое-то бешенство, какой-то нескончаемый спектакль, который для болельщиков, кажется, куда важнее игры. Размахивают без конца руками, что-то жгут, дым столбом...

— ...да и футбол стал другим...

— Абсолютно! Надо бы успокоиться — не стоит перенимать самое худшее из того, что у других есть народов. Вы посмотрите старую кинохронику: какие люди сидят на лавочках, какие у них лица! Что делать? (Грустно). Жизнь меняется, а с ней...

— ...и лица, да?

— Ну, конечно. Не скажу, что одни хуже, другие лучше — они соответствуют своему времени, но мне нынешние гримасы, ужимки уродством кажутся — глаза бы мои их не видели. Простите, но я этого не выношу.

— Послевоенную столицу вы в светлых красках описываете, а ведь она была хмурой, неприветливой, даже жестокой. В городе, как известно, правили бал уголовники, расплодились во множестве банды, державшие москвичей в страхе...

— У нас в Сокольниках все эти «Черные кошки» как раз и орудовали. Тогда в каждом дворе имелись свои хулиганы, было очень много посаженных, выпущенных, отсидевших... Эта братва, вся в синих наколках, совсем не походила на нынешних бандюков — они просто были свободнее остальных, сильнее физически и, словно псы, защищали свою территорию.

С Андреем Мироновым в картине «Мститель», 1969 год

— Колоритные были фигуры?

— Должен заметить, весьма.

— С понятиями?

— Кое-кто. Многими, между прочим, уже гордятся — окончили институты, стали образованными и ныне занимают высокое положение...

— Слышал, что в юности вы часто дрались и вам даже зубы не раз выбивали.

— Да, это правда, но надо было самоутверждаться. Мы, особенно после картины «Первая перчатка», были заражены боксом, и я, естественно, тоже.

— Как же, простите, без некоторых зубов вы собирались стать актером?

— Об этом я думал. Хотя никого в свои сомнения не посвящал, ну а в артисты хотел выбиться, потому что дело-то больно нехитрое. Чего там? Выйти, сказать: «Кушать подано» — все, казалось бы, еще и деньги за это платить будут. Мне даже в голову не приходило, что надо что-то на сцене изображать...

— В картине «Воры в законе» вы блестяще сыграли главаря мафии — такое знание материала оттуда или вам рассказывали, каким ваш персонаж должен быть?

— Черт его знает, откуда, но, вообще-то, все-таки не только из жизни. Такой сплав из общего познания всего, из каких-то примеров, да и роль, собственно, была небольшая...

— ...но яркая...

— Совершенно случайно в Ялте — там же, где проходили съемки, — я познакомился с одним вором в законе. Мы несколько дней провели на пляже, и, несмотря на то что сценарий написал грандиозный Фазиль Искандер, в фильм вошли многие фразы этого вора. Интересный был человек... Это его, кстати, слова: «Утром я богат, а вечером бедный», «Все повязаны друг с другом»...

«ПОЛУЧИВ ПОЩЕЧИНУ, БЕРИЯ УЛЫБНУЛСЯ. ФЕДОРОВУ ПРОВОДИЛИ К МАШИНЕ, ДАЛИ БУКЕТ ЦВЕТОВ И УВЕЗЛИ В ТЮРЬМУ, ГДЕ ОНА ПРОВЕЛА ПОЧТИ 10 ЛЕТ»

— После выхода этой ленты на экраны вы с настоящими ворами в законе беседовали? Они вашу трактовку одобрили?

 

Валентин Гафт и Владислав Галкин в сериале «По ту сторону волков», 2002 год

— Ко мне просто подъехал как-то один из них. «Вы меня можете сдать, — говорит, — я в розыске...» — и на мою реакцию смотрит. «Извините, — отвечаю, — такими вещами не занимаюсь», а он между тем продолжает: «Моим друзьям очень хотелось бы, чтобы вы пришли к нам на сходку». От приглашения я наотрез отказался: «Нет, что вы — это была только роль, понимаете? Я артист и ничего в вашем деле не смыслю».
Еще одна встреча была в Минске — мне сообщили, что со мной хочет познакомиться вор в законе. Ну куда денешься? На съемочную площадку пришел человечек — маленький-маленький, симпатичный, глазки востренькие, и вокруг то ли свита, то ли охрана — такие гиганты. «Как поживаете? Вам ничего не нужно?». Подарил пару бутылок водки, всего хорошего пожелал и сказал на прощание: «Если что, обращайтесь». Вот так, но я не думаю, что это моя заслуга. Сейчас вообще со счета собьешься — столько картин о ворах вышло, а наша тогда, в 88-м году, была первой...

— Евгений Александрович Евтушенко снял в свое время очень хороший, на мой взгляд, фильм «Похороны Сталина», а вы, знаю, видели, как все это не в кино происходило, а наяву, в реальной жизни...

— Была страшная давка — мы с Володей Кругловым (моим закадычным приятелем) так до Дома Союзов и не дошли. Спрятались в каком-то подъезде, даже там ночевали, а одного мальчика из нашего класса задавили насмерть. На прощание со Сталиным мы не поспели: оказались на Красной площади, когда его уже хоронили, зато стояли совсем близко к Мавзолею. Выступал Берия — я до сих пор помню низко, по самые брови, надвинутую шляпу, кашне и воротник, поднятый так, что видны были только рот и пенсне. Мне почему-то тогда показалось: вот абсолютный образ шпиона...

— По-моему, это не только вам показалось...

— Да (улыбается), это точно, а спустя годы мне приходилось играть Берию...

— ...в «Пирах Валтасара»...

— ...и в картине «Затерянный в Сибири». Мне, кстати, очень помог образ, увиденный на трибуне: «Кто не слеп, тот видит... Дело Ленина-Сталина... Усилить бдительность» — и все это под аплодисменты!

«Погодите, не поднимайте руки, вы их потом всю жизнь не отмоете!». «Гараж», 1979 год. Георгий Бурков, Глеб Стриженов, Лия Ахеджакова, Ия Саввина. Валентин Гафт сыграл в этом культовом советском фильме председателя правления гаражного кооператива Сидорина

— А вам не страшно было играть Берию — вы же наверняка, в этот образ вживаясь, примеряли на себя его поступки, внутренний мир, даже мысли?

— Знаете, перед тем как сниматься в «Пирах Валтасара», я просмотрел множество фотографий Лаврентия Павловича. Внешне я совершенно на него не похож — это совсем другой человек, но надо было ухватить суть. Есть выступление его, когда, подстраиваясь под Кобу, он говорит: «Это трудная работа... Это...». Они, между прочим, близки: и Иосиф Виссарионович, и Берия, — и играть их приблизительно в одной тональности надо. Сегодня, кстати, многие пытаются быть такими, потому что в этом есть что-то солидное, значительное, угрожающее. Подобные люди излучают страшный покой.

— Берия был актером?

— Думаю, актерство в них всех присутствовало... Сейчас про Берию говорят очень много — и хорошего, и плохого, но я знаю историю мамы Вики Федоровой — знаменитой (впоследствии, уже при Брежневе, убитой у себя дома) актрисы Зои Федоровой: она мне лично рассказывала, как Берия вызвал ее к себе.

Лаврентий Павлович, который любил женщин особенно (во всяком случае, ему это приписывают), вышел в одном халате, наброшенном на голое тело. Зоя Алексеевна влепила ему пощечину, Берия улыбнулся, ее проводили через калитку к машине, дали букет цветов и увезли в тюрьму, где Федорова провела почти 10 лет.

— О той пощечине она пожалела?

— Думаю, нет — не тот характер...

— Что интересно, в двух кварталах отсюда, на улице Борисоглебской, жил сын Берии Серго...

— На редкость, говорят, симпатичный, умный, интересный и талантливый человек...

— ...подтверждаю!

«Мы не пашем, не сеем, не строим, мы гордимся общественным строем. Мы бумажные важные люди, мы и были, и есть, мы и будем...». В «Забытой мелодии для флейты» Валентину Гафту досталась роль номенклатурного бюрократа Одинокова. Леонид Филатов, Ольга Волкова, Михаил Ширвиндт. 1987 год

 Я взял у него интервью за неделю, как оказалось, до смерти, и он с нежностью говорил об отце, считал Лаврентия Палыча почти святым...

— Я был знаком с женщиной, которая от Берии родила, — она его очень любила и тоже уверяла меня, что он святой. Потом дочка Лаврентия Павловича вышла замуж за сына первого секретаря Московского горкома партии Гришина.

— Да вы что!?

— Представляете? У них пошли дети, внуки, и все смешалось: потомки Гришина, Берии...

— Боже, как мир тесен!.. Скажите, а ваше отношение к Сталину, поначалу такое восторженное, с годами как-то менялось?

— Когда он умер, вокруг разлилось всеобщее горе. Кстати, недавно Эдику Радзинскому, у которого вышла книга «Сталин. Жизнь и смерть» — он любит вести о вожде четырех-пятичасовые частные беседы, — я написал посвящение: «Разговор товарища Сталина с Эдиком Радзинским». Если хотите, кусочек прочитаю.

— Послушаю с удовольствием...

— Это конец речи Сталина:

То вы как царь, а то как Ленин,
Но больше все-таки вы Сталин.
Спасибо вам, что, нас не бросив,
Вы трудитесь, не зная лени;
Как только скажете: «Иосиф», —
У самого дрожат колени.
Вам нравится в моей быть власти,
Идя на сцену, как на плаху:
У вас глаза горят от счастья
И бешеный восторг от страха.
Вы, Эдвард, слепы, вы во мгле,
Вы осмелели рановато,
И неминуема расплата,
Поскольку я всегда в Кремле.
Прошу, поскольку все мы живы,
Вас больше не пускать в архивы.

Гафт — предводитель бомжей по кличке Президент. «Небеса обетованные», 1991 год

 

— Очень пророческие, между прочим, стихи...

— Свой опус, довольно длинный, я прочитал Радзинскому, и он вдруг признался: «Больше всего на свете боюсь товарища Сталина». Потрясенный, я тут же добавил эту концовку...

— У Маяковского был «Разговор с товарищем Лениным»...

— ...а сейчас актуален с товарищем Сталиным.

«ТАНЮ САМОЙЛОВУ ЗАСТАВИЛИ КРИЧАТЬ: «ПОЖАР!», А ОНА НЕ МОГЛА — ВЫСКОЧИЛА НА ЛЕСТНИЦУ И БИЛАСЬ В ИСТЕРИКЕ»

— Я где-то читал, что в детстве вы обожали участвовать в школьной самодеятельности, но почему-то играли женские роли...

— Что вы хотите — у нас не было девочек, мы учились с ними отдельно. Я между тем страстно мечтал попасть в драмкружок, сидел там в стороночке, и когда необходима была девушка, мне эту роль давали. Выглядел я неплохо — черноглазый, кудрявый, и роли как на подбор были, вот только волосы от парика лезли в рот, что очень мешало. Мы, я замечу, Мольера ставили, «Предложение» чеховское... «Воловьи Лужки наши, а не ваши!». — «Нет-с, мои!»...

— Когда в 1953 году вы поступили в Школу-студию МХАТа, кто из известных впоследствии актеров с вами там занимался?

— Самый яркий — Олег Павлович Табаков: это чудо какое-то! Впрочем, ему и учиться не надо было...

— «Чеканна поступь, речь тверда...
 ...У Лелика, у Табакова.
Горит, горит его звезда
На пиджаке у Михалкова».

Лелик — это исключение, гениальный артист...

— Вы считаете?

— Да, безусловно, во всяком случае, он разный — в ранний период и в средний это был просто великий актер, да и сейчас тоже. Олег и педагог потрясающий: ученики у него один лучше другого — Миронов, Машков, Безруков, да масса... Думаю, он один из лучших преподавателей старой школы, и не случайно, когда Табаков приезжает в Америку или куда-то еще, его там считают чуть ли не главным последователем Станиславского — такое у них впечатление.

— Учились вы, если не ошибаюсь, на курсе у Топоркова...

— Да, у Василия Осиповича.

Из интервью российскому телеканалу «Культура».

«Топорков и другие педагоги разговаривали с нами, конечно, о разном, но прежде всего — о театре. Спектакли, режиссура, личности Станиславского, Немировича, их партнеров (о Булгакове мы почти не говорили, потому как они мало что знали, а если и знали, молчали)...

Топорков давал часто деньги, чтобы собраться, поесть, выпить, пел, играл на гитаре. С завистью смотрел на молодых, хотя сам в это время женился на очень красивой и интересной, на 24 года моложе его женщине.

Лет ему было тогда меньше, чем мне теперь, но казалось — о-о-о! Он приводил к нам Вертинского, который рассказывал о своей жизни и путешествиях. Потом в книжке Вертинского, вернее, в его дневнике, я случайно нашел запись, что «вчера был в Школе-студии МХАТа — какие они все дураки!». Открыли, я помню, занавес, сидел Вертинский, не пел. Как мамонта, показали...
Они, все эти мхатовские корифеи, казались уже не людьми, а какими-то восковыми фигурами. Один раз видел Книппер-Чехову — маленькая сморщенная старушка в соломенной шляпке. На втором этаже что-то кричало: «Любите МХАТ! Любите! Любите!..» — тоже маленькое, в синем длинном платье. Это была жена Антона Павловича — маленькая, сморщенная, усатая...».

Еще с нами учился Урбанский Женечка... Это особый человек — когда он сыграл в фильме «Коммунист» главную роль, я сказал: «Если коммунисты такие, я за коммунизм». Жизнь его, к сожалению, слишком рано оборвалась... Женя не застал перехода к застою и ассоциируется с высвобождением, «оттепелью», но вспоминать о нем надо чаще, потому что он был предвестником очень многих актеров, даже, думаю, Володи Высоцкого (он и пел приблизительно то же, на те же темы).
Это особый был тип, прошедший суровую школу — родители у него были ссыльные, он работал на шахте в Караганде. На семинарах по марксизму-ленинизму Женя задавал такие вопросы, что все мы лезли под стол: они были настолько откровенные, искренние и по тем временам смелые — дух захватывало! Потрясающий был парень!

— Это правда, что Татьяну Самойлову в Школу-студию МХАТа не взяли?

— Все это на моих глазах произошло — мы поступали вместе. Таню заставили кричать: «Пожар!», а она не могла — выскочила на лестницу и рыдала, прямо билась в истерике... Потом ее приняли в «Щуку».

— Красивой она тогда была?

— Очень своеобразной, а это больше, чем красивая. Хорошо, что Калатозов взял ее такую в «Летят журавли», а ведь мог бы выбрать более привычную для нас актрису. Самойлова была, безусловно, новым лицом в кино.

Колоритный еврей-присяжный в фильме «Двенадцать», 2008 год. «Сейчас еврея показывать выгодно — его присутствие дает картине более широкий диапазон...»

— Таких лиц и глаз сейчас, по-моему, нет...

— Думаю, вы правы — это непопулярно.

«РАНЕВСКАЯ ОДНАЖДЫ СКАЗАЛА: «СМОТРЕЛА КАРТИНУ ЧЕТВЕРТЫЙ РАЗ — СЕГОДНЯ АРТИСТЫ ИГРАЛИ ЛУЧШЕ»

— Вы служили в разных театрах: Моссовета, Сатиры, на Малой Бронной, в «Ленкоме» — не сложно было менять коллективы?

— Так было первое время — кочевал лет 12, пока не вернулся обратно к себе в «Современник». К себе, потому что это близкий мне театр, его создал мой учитель Олег Николаевич Ефремов. Да, до этого я побывал в разных местах: у Эфроса, у Андрея Александровича Гончарова, у Плучека играл с Андрюшей Мироновым «Фигаро» (я — первый исполнитель роли графа Альмавивы). Шло накопление...

— Смешение разных режиссерских школ не мешало?

— Наоборот, помогало, хотя разница-то относительная. Была, например, школа Эфроса — так она во мне и сидит, потому что это, в общем-то, к «Современнику» близко, но если, по большому счету, есть только одна школа — Станиславского...

— ...и ответвления...

— Вот именно.

— С Ефремовым хорошо было?

— Поступив в «Современник», я проработал с ним всего полтора года — он уже собирался уходить, и театр немножко разваливался, но когда Олег Николаевич отбыл во МХАТ, началась другая история. Ефремов прежде всего создатель и основатель «Современника», в этом театре его (хотя он отдал ему меньше, чем МХАТу) осталось, мне кажется, гораздо больше, здесь дух его сохранился.

Из интервью газете «Зеркало недели».

«Раньше меня в «Современник» не принимали — та же Галина Борисовна считала, что я «наигрывальщик». Ефремов же постановил: «Беру тебя в театр не потому, что ты хороший артист, а потому, что о тебе хорошо говорят», а было ведь время, когда я звонил Игорю Кваше и просил у него места на спектакли — хотя бы на ступенечках...

В тот год из «Современника» ушел Миша Козаков, и меня ввели в «Чайку» на роль Шамраева. Я стал интересоваться у Олега Николаевича: как этот образ лепить? — но так как в трезвом виде не встречал его года полтора, найти ответ было непросто. Наконец, он ответил: «Что бы ты ни играл, у тебя лишь один подтекст, и он прост: «Да пошли вы все...».

Я не могу сказать, что это мой любимый режиссер, не могу... Если бы Ефремов не завалил Художественный, не было бы наглости уже у «новых» вести себя так, как сегодня они ведут, потому что МХАТ оставался бы образцом, а не стало критерия — какой спрос-то, с чем сравнивать? Когда был Немирович-Данченко, даже эстрада была другая, а Ефремов разогнал театр, который стал медленно умирать — каждый день по человеку: у них разрывались сердца! Во многом виноват алкоголь — это уже ни для кого не тайна, но я был влюблен в Олега Николаевича еще студентом. Потом — уже в Художественном — что ни спектакль он выпускал, то дерьмо (с моей точки зрения), а я все смотрел — совершенно жуткие постановки.

— Вы снимались в прекрасных рязановских картинах «Гараж», «О бедном гусаре замолвите слово», «Забытая мелодия для флейты» и «Небеса обетованные» — что режиссер Рязанов для вас значит?

— Если вот так коротко, в двух словах, он очень мне нравится. У него есть шедевры безукоризненные: «Берегись автомобиля», «Ирония судьбы», причем с годами они все лучше становятся — как вина, отстаиваются. Почему их показывают по праздникам? Эти ленты — как фейерверк, в них интересные характеры, хороший ритм, музыка, а еще есть наивность, непосредственность, легкость и глубина. Это замечательный режиссер, и хотя его фильмы очень неровные, особенно последние, в «Андерсене» есть сцены совершенно изумительные, потрясающие, совсем, казалось бы, Рязанову неблизкие. Мне кажется, он, несмотря на свои 80 лет, еще снимет какую-нибудь сильную картину.

— Рязанов писал о вас: «Самоедство его сжигает», вот и ваши коллеги говорят, что сыгранными ролями вы фактически всегда недовольны...

— Как же я должен реагировать, если это действительно не очень хорошо?

— Неужели нет идеальной роли, о которой вы бы могли, перефразируя Александра Сергеевича, сказать: «Ай да Гафт, ай да сукин сын!»?

— В театре, когда со стороны я себя не вижу, мне иногда кажется: вот сегодня неплох, а вообще-то, черт его знает... Раневская однажды сказала: «Смотрела картину четвертый раз — сегодня артисты играли лучше»... Так что, конечно, многое зависит от того, какой ты, какой у тебя настрой.

«ЧЕЛОВЕКУ 20-25 ЛЕТ, А ОН УЖЕ СВОЙ ЮБИЛЕЙ ОТМЕЧАЕТ»

— Нашумевший фильм Никиты Михалкова «Двенадцать», где вы, на мой взгляд, блистали (впрочем, как и всегда, и это отнюдь не дежурный с моей стороны комплимент!), лично вам дорог?

— Очень! Никита — особая в моей жизни статья, это счастье, что я его встретил уже на склоне, как говорят, лет. Неожиданно для меня он сам придумал мне грим — нарисовал, сделал парик. Это наслаждение было — ходить на съемки и присутствовать на площадке не только когда он с тобой работает, но и с другими. Вот где школа! Пожалуй, за последние годы лучше я режиссера не видел.

— Известный продюсер, создатель фестиваля «Кинотавр» Марк Рудинштейн сказал мне, что Никита Михалков антисемит, — вас это не смущало?

— Видите ли, какое дело — я ничего подобного не замечал, и мне кажется, это неправда. Никита — русофоб, но я в курсе того, у кого он учился, знаю его друзей... Когда я играл у него еврея, он не просто высказал пожелание, что не надо быть глубокомысленным и несчастным, но и нашел интересную форму... Такими евреев, в общем-то, представляют нечасто, а Никита именно этот образ увидел... Если бы он был антисемитом, ничего подобного бы не случилось, вообще такой роли бы не было!

С другой стороны, черт его знает... Сейчас еврея показывать выгодно — его присутствие дает картине более широкий диапазон, но в то, что вы говорите, я не хочу верить, думаю, это не так... Ко мне Никита относится замечательно, могу смело сказать, что он меня даже любит. И я его...

— В последнее время один за другим уходят представители поколения, создававшего выдающиеся образцы театрального и киноискусства и заставшего блестящих мастеров: актеров, операторов, режиссеров... Вы — один из тех, на чьих глазах прошла история советского кино и театра, — не ощущаете сейчас даже не затишья, а какой-то девальвации культуры, общей, в конце концов, деградации?

— К сожалению, ощущаю. Свобода в том виде, в котором она появилась, очень скоро родила уродство, и, как я постоянно повторяю, то, что делается быстро и скомканно, как правило...

— ...халтура?..

— ...некачественно. Зрелища, состряпанные на скорую руку, публику развращают — другого она не видит и привыкает к этому, даже аплодирует безобразиям, которые показывают в театре и по телевизору. Буквально повсюду искажение каких-то хороших и настоящих слов, извращение классиков (когда сказать нечего, в пьесы вставляется черт-те что), в общем, налицо падение нравов.
Сейчас на первый план вышли другие, ничего общего с искусством не имеющие интересы, но, я думаю, этот период пройдет. Все-таки Россия — театральная Мекка ХХ века, она научила весь мир играть в театр. Такой школой, которую создали Станиславский, Немирович-Данченко, Таиров и Мейерхольд, не может похвастаться ни одна страна в мире — у нас такие традиции, столько великих артистов! Стыдно, зная, что они были и есть, делать гадость, которую нынче мы наблюдаем. Да, критерии слишком пали, но человек гораздо богаче и тоньше, чем то, что ему предлагают любые жанры.

— Вам не кажется, что скоро не останется никого, кто мог бы верным критериям научить?

— Страшно представить, что будет, если такое случится, — тогда неминуем крах. Нет, это, по-моему, невозможно, и надеюсь, ничего не исчезнет. Родятся на свет Божий новые люди, у которых все будет в генах, в крови, иначе... Мао сказал правильно: «Пускай расцветают все цветы», — но больно уж сорняков много, вокруг просто избыток примитивных людей. Мы стали щедро рассыпать слова «гений», «звезда»...

— ...«великий»...

— ...«суперталантливый». Человеку 20-25 лет, а он уже свой юбилей отмечает — ну что это, скажите, такое? Мы как-то привыкли, что телевидение все-таки государственный орган, что верхи все же следят за тем, продуктом какой свежести страну потчуют, и мне кажется, у тех, кому это отдано в руки, должно быть чувство ответственности. Туда надо тщательнее отбирать исполнителей, а то смотришь иные телевизионные шоу, и страшно становится...

— Раньше, на ваш взгляд, при отборе больше учитывалось наличие или отсутствие таланта?

— Да черт его знает, но давайте смотреть не как отбирали, а что создано. В то время, несмотря на издержки идеологии (с ней можно соглашаться или же нет), интересного было гораздо больше. Люди верили, отдавали жизнь за какие-то идеалы, а работали те же органы — тот же ум, то же сердце... Я, например, оцениваю человека не по наградам и званиям, а по тому, что он сделал, и, кстати, все великие картины создавались неторопливо...

— Кинематографисты халтурить себе не позволяли...

— ...а сейчас все быстро, быстро, быстsро...

— Выживать надо!

— Мы стали миром экономическим, и от этого никуда, к сожалению, не деться... Сейчас все решают деньги, и когда принимается сценарий, обсуждение начинается не с того, что там написано, — всех интересует бюджет.