Народный артист СССР Лев ДУРОВ: «Когда я слышу, что кто-то убил любовника, не понимаю, за что же его-то? Мужчина влюбился, завоевал... Ты убивай жену, которая предала, и я твердо решил: Иру свою зарежу!»

Фото Александра ЛАЗАРЕНКО

«Есть у актеров негласный пункт контракта: он предполагает забвение, как только ты исчезаешь с экрана!»

Часть ІІ

Дмитрий ГОРДОН
«Бульвар Гордона»

«ЕСТЬ У АКТЕРОВ НЕГЛАСНЫЙ ПУНКТ КОНТРАКТА: ОН ПРЕДПОЛАГАЕТ ЗАБВЕНИЕ, КАК ТОЛЬКО ТЫ ИСЧЕЗАЕШЬ С ЭКРАНА!»

— Многие актеры старшего поколения часто сетуют: раньше, мол, в 50-60-е годы, мы были звездами, а теперь нас забыли, уже не снимают. Вам этих людей жаль?

— Вы знаете, не имею права их осуждать, но я ненавижу нытье. «Ребята, — им говорю, — понимаете, есть негласные пункты контрактов. У летчиков-испытателей, например, слово «гибель» буквочками не прописано, но, вылетая на новом, неопробованном еще самолете, каждый из них не знает, вернется домой или нет. Когда Гагарин отправился в космос, да еще на неподготовленном аппарате, генеральный конструктор Королев не мог поручиться, что первый космонавт останется жив, сказал: 50 на 50, и до посадки никто не был уверен, что полет пройдет благополучно.

Значит, параграф этот существует? Вот и у нас есть такой же, только он предполагает не гибель, а забвение, как только ты исчезаешь с экрана или со сцены. Об этом знать надо, так что не ной! Профессия у нас изумительная, и ты в нее сам пошел, ты очень ее хотел. Был в ней счастлив? Да, а сейчас она для тебя кончилась. Кто-то руками разводит: «Почему именно меня забыли? — я слышал эти реплики даже от великих артистов. — Я же так много сделал для народа!». А разве народ — тот же шахтер, машинист или строитель! — для тебя ничего не сделал? А чем ты печку топил, на чем ездил — да что за бред?!

Не понимаю нытья, клянусь, и говорю это совершенно искренне. Не могу смотреть передачи, где со слезой показывают: вот, мол, они в забвении... Ну и что?

— Значит, пили или неправильно себя вели, или профессии изменяли...

— Даже не это. Пусть и не пили, а здоровье сломалось — ну что поделаешь? Такова жизнь...

— Более 50 лет вы живете с одной женой — для актерского мира безумная редкость. Полувековые брачные узы вам, простите, не надоели?

— Да нет. Недавно Майя Михайловна Плисецкая со Щедриным тоже 50-летие совместной жизни отпраздновали — даже такие звезды подолгу вместе.

— Вас не тянуло сменить декорации, обстановку?

— Как-то руки до этого не доходили, и потом, все было в порядке. Понимаете, существуют ведь камни преткновения — те, об которые семьи разбиваются, и приблизительно я их знаю. Другое дело — любовь: она, конечно, с первого дня до последнего быть неизменной не может.

— Со временем в нечто другое перерастает?

— Немножко не так. Первая любовь — это страсть, сумасшествие, когда ты готов на все и преград для тебя не существует: ради того, чтобы добиться руки любимой, можешь весь мир разнести. Потом вы женитесь, и постепенно страсть — это закономерно! — исчезает и начинается собеседование. Вот если вам интересно друг с другом беседовать, жизнь продолжается, а если нет — бегите...

— ...быстрее!

— И еще: как только в доме начинают произносить слово «деньги» — конец! Вот Ира моя никогда не интересовалась, сколько и где я зарабатываю. Ни-ког-да!

— Как это вам удалось?

— Она знала, что деньги лежат в верхнем ящике, а есть они, нет их... Жена ни разу не упрекнула меня: «Лева, у нас ни копейки не осталось», — молчала. Ждала, что сам в семейную казну загляну и буду выкручиваться, решать: то ли занять у кого-то, то ли еще больше работать.

«Как жили мы, борясь и смерти не боясь...». Сан Саныч, «Не бойся, я с тобой», 1981 год

— Супругу, судя по всему, вы в ежовых рукавицах держали?

— Да нет, они все у меня такие: и Катька, дочка, и внучка (тоже Катька!) — совершенно не из нынешнего времени... Вы не увидите у них ни серег, ни косметики на лице, ни духов — они от этого удовольствия не получают.

— Лев Константинович, вы ревнивы?

— О да. Когда говорят, как в свое время Пушкин: «Отелло не ревнив, а наивен», это чушь, Александр Сергеевич ошибся. При чем тут наивность? (бьет себя по ушам, скорчив рожу). Он был ослеплен, Отелло-то, и кто бравирует: «Я не ревнив», или врет, или тупой. Ну, нельзя без этого: мужчина не в силах не ревновать женщину.

— Вы тоже жену ревновали?

— Конечно — а как же?

— И сцены устраивали?

— Нет, только не это, хотя... Расскажу вам ужасный случай. У меня были друзья — братья Воронины, известные акробаты — они часто ездили за границу и иной раз делали нам какие-нибудь подарки (в то время же в магазинах вообще ничего нельзя было купить, чтобы на себя напялить). Однажды они привезли Ире невероятное розовое пальто — какое-то курчавенькое букле с плетеными фарфоровыми пуговицами. Это было нечто сногсшибательное — второго такого в Москве не найдешь, и вот однажды еду я домой на троллейбусе и вижу наше розовое пальто — это Ирина стоит на Гоголевском бульваре в объятиях какого-то человека.

— Страшное дело!

— Пока ехал домой, все передумал... Знаете, когда слышу, что кто-то убил любовника, я не понимаю, за что его-то? Мужчина влюбился, завоевал... Ты убивай жену, которая предала, и вот я придумал, что с ней сделаю. Твердо решил: убью сразу, зарежу! Да-да-да! Звоню в дверь — открывает. Видит, что меня всего трясет, и спрашивает: «Что ты такой бледный?». Я сел, к стеночке прислонился и выдохнул: «Ирочка, прости, я дурак. Только что видел, как в сквере ты целовалась с мужчиной». Она пальцем у виска покрутила: «Идиот!».

Потом-то мы посмеялись над этим... Просто у кого-то похожее пальто оказалось, но пока я доехал, у меня в башке и в сердце такое творилось — не передать. Я и Отелло вспомнил, и всех обманутых мужей...

Лев Дуров с семьей: супругой Ириной Кириченко, дочерью Екатериной (слева вверху), зятем Владимиром Ершовым, внуками Катей и Ваней. Жена, дочь и зять работают вместе со Львом Константиновичем в Московском театре на Малой Бронной

«КОГДА НАЧИНАЕТСЯ ПРОПАГАНДА ОДНОПОЛОЙ ЛЮБВИ, Я ЗВЕРЕЮ»

— Ну, еще бы, вас окружали записные донжуаны и сердцееды, вы были свидетелем многих театральных романов... Коллеги, кстати, не рассказывали вам о своих победах?

— Ой, это жуть! Помню, когда с Ростиславом Яновичем Пляттом мы в «Семнадцати мгновениях весны» снимались, жили в одном номере. Однажды просыпаюсь и говорю себе: «Та-а-ак, тихо, не кряхти!», чтобы соседа не разбудить. Открываю глаза, а он стоит у окна в длинной белой рубахе до пят, смотрит в туман, а там легкие очертания костела — красотища! Я покашлял, и Плятт, не оборачиваясь, произнес: «Левочка, вы проснулись? Знаете, стою вот и думаю: все-таки кое-что в жизни у меня так и не состоялось». — «Что вы, Ростислав Янович, — подскочил я, — все у вас состоялось!». — «Нет, я ни разу не был с женщиной на реву». — «На реву»? Это как?» — спрашиваю. «Ну, это часа три-четыре утра, когда коров выгоняют на пастбище — к этому времени я всегда выдыхался».

— Вот беда-то!

— Вижу: он говорит все на полном серьезе — вот это и есть аристократия.

— Как, если не секрет, вы относитесь к засилью на эстраде, на театральных подмостках, на телевидении — вообще, в культуре — гомосексуалистов?

— Меня, если честно, совершенно не интересует, кто и чем...

— ...в свободное от работы время...

— Да, занимается. Ради Бога: лесбиянка, голубой, синий в крапинку — ваше личное дело, но когда начинается пропаганда однополой любви, когда идет тотальное наступление на сознание и мне втолковывают, что это изумительно, что это чистота (а отсюда напрашивается вывод, что все остальное — грязь), я буквально зверею. Чей череп лежит перед распятием? Адама. На него капает кровь Спасителя, значит, Иисус Христос как бы искупает вину Адама и Евы, их грехопадение собственными страданиями и благословляет на деторождение, так на каком основании, ребята, вы мне морочите голову и претендуете на какие-то высокие категории?

Нет ничего выше любви мужчины и женщины, потому что с нее все началось — с Адама и Евы, с Библии. Это мораль изначальная, поэтому не врите, а теперь главное. Однополая любовь не ведет к рождению, а значит, человечество идет к вырождению.

С Георгием Жженовым в фильме «Иду искать», 1966 год

Однажды об этом замечательно Невзоров сказал — журналист и депутат Госдумы, которого я одно время грубовато называл «трупоедом» (в него еще как-то стреляли, а сейчас он лошадьми занимается). Его как-то про одного режиссера спросили: как вы, дескать, относитесь к его творчеству, а он и ответил: «Да что анализировать-то? Пидор есть пидор». Все так и присели, не знали, как дальше беседу вести. Вот я и говорю: вам это нравится — ради Бога, но пропаганде...

— ...стоп!

— Потому что тогда мы придем к вырождению полному, нас просто не будет. Детей-то и так все меньше и меньше, и не зря многие нации за любую соломинку хватаются, только бы сохраниться. Идет вымирание человечества: и военное, и экологическое, и мы это понимаем прекрасно. Однополых браков нам еще не хватало...

— Знаю, что вы коллекционер — собираете редкие, занятные вещицы и вроде одно время в вашей квартире был даже музей оружия...

— Ну, в детстве я вообще целый склад натырил — тогда это было запросто. Система была такая: на станцию «Москва-товарная» приходили эшелоны с трофейным вооружением, ты подбегал к часовому, отдавал пачку махорки, и тот уходил к паровозу. Когда караульный возвращался, ты должен был исчезнуть, иначе он мог даже стрелять, и вот, как только он отворачивался, мы, пацаны (в одиночку же вагон не откроешь), двери настежь — джах! Шмайсер? Давай бери! Раз, на шею повесили. Разбитый истребитель немецкий? Это не нужно. Следующий вагон открываем. Парабеллум? Ну-ка его за пояс!

Я порядком оружия натаскал и на чердаке у нас заложил небольшой, с эту комнату, полукруг кирпичом. Когда пожарные инвентарь проверяли, они упирались в стенку и думали, что это конец, — ничего дальше нет, а я ставил стремянку, залезал... Там все мое богатство хранилось: шмайсеры, снаряды с красными головками, заправленные, как патроны, в широкую металлическую ленту, даже пушка-пулемет с «Юнкерса-88», но кто-то стукнул, донес в милицию. Менты приехали и оп-па! — все забирать стали. Оказалось, что среди моих трофеев была даже мина-«лягушка» — ими, кстати, и в недавние войны пользовались. Знаете, что это такое?

— К стыду своему, нет...

— Она всякими болтами, шурупами, рубленой арматурной проволокой начинена. Когда кто-то идет, от малейшей детонации эта противопехотная выпрыгивающая осколочная мина выскакивает и взрывается, поражая всех на десятки метров. Ранения в результате чудовищные...

Капитан королевских мушкетеров господин де Тревиль, «Д’Артаньян и три мушкетера», 1978 год

— Дома у вас, по слухам, две пробитые каски хранятся: немецкая и советская — зачем они вам?

— Я подобрал их в крымских горах — там альпийские луга с целебными травами, и местные жители уговаривать стали: «Поехали! Ну, поехали!». Травами я не пользуюсь, тем не менее, когда приглашают, они как бы одолжение тебе делают, ну и еще прогуляться решил. Иду, короче, иду, смотрю, наша каска лежит — пулевое ранение прямо в лоб. Снайперское, как я сообразил, а когда солдатик завалился, немец ему еще 11 дырок в каске проделал — глумился, лупил по мертвому. Нашел еще пряжку морской пехоты, а вот ремень, видно, тряпочный был, брезентовый, и истлел. Стреляные гильзы повсюду валялись, а вот оружия не было — кто-то до меня бродил тут уже неоднократно.

Думаю: «Кто же стрелял, откуда?». Прикинул по дырочкам — с того, очевидно, пригорка. Поднялся туда — немецкая каска лежит и ремень кожаный. Он у меня в кабинете, в театре висит, а каску в спектакле «Жиды города Питера» по братьям Стругацким использую для наглядности войны. Два солдата, две смерти...

— У вас же еще какой-то прибор со стола Гитлера есть, да?

— Не прибор — картонка размером чуть меньше книжки, тисненная золотом: «Адольф Гитлер из Бабельсберга (район Потсдама. - Д. Г.) приказывает». И шелковый галстук Евы Браун...

— Класс!

— Его привез человек, который рейхсканцелярию разбирал, — отец моих друзей. Все эти мелочи были признаны никому не нужной макулатурой, и их должны были сжечь — никакого отношения к предстоящему судебному процессу они не имели... Часть этот фронтовик на память забрал, а потом со словами: «Левочка, я хочу вам сделать подарок» протянул две картонки, причем одну — с автографом Гитлера. Потом знакомый художник ко мне пристал: «Подари, я автографы собираю». Я отдал, а он, мерзавец, обменял на скелет мамонта.

Антиквариат я не собираю, потому что денег на это нет, — в основном все с блошиных рынков, но кое-какие ценные вещи имеются. Например, визитная карточка Пушкина — она у меня в рамочке висит на стене.

«Я НЕГОДЯЙ, НО ВАС ПРЕДУПРЕЖДАЛИ»

— Слышал, в свое время вы собирались писать по Александру Сергеевичу диссертацию...

— Ну, это я, конечно, шутил, — что вы! — а вообще гения нам понять не дано. Вот представьте: светский человек, дуэлянт, обожавший женщин (он их даже подсчитывал, извините, и у него был донжуанский список, в котором его рукой написано: «Натали — моя 113-я любовь»)... Приемы, балы, великосветские рауты, а теперь объясните: авторучки нет, электрического света тоже — как можно было написать 10 томов, да еще какие произведения?! «История Пугачева», «Борис Годунов»... Значит, надо было работать в библиотеке, читать книги, изучать исторические материалы. Когда...

— ...список-то пополнять?

— А он же еще в Михайловском каждое утро сидел голый и стрелял восковыми пулями, потом долго скакал на лошади — как можно было 10 томов гусиным пером написать? Непостижимо!

— Надиктовали...

— Да, кто-то, наверное, сверху.

— Вы, знаю, тоже пишете прозу...

— Ой, перестаньте — это все графомания. Я вам за ваши слова заранее отомстил и книжонку свою принес...

— Виктор Астафьев тем не менее, прочитавший ваши «Грешные записки», якобы...

- (Перебивает). Ну прямо не скроешь от вас ничего! Нет, не так. На самом деле в башке у меня три рассказа засело. Мой немец — вот тот, который мне подморгнул! — потом же попал в плен и пришел в нашу квартиру.

— Да вы что!?

— Да, он шел по Садовому кольцу в колонне пленных, когда их в 44-м через всю Москву гнали, а после этого Лефортовский дворец реставрировал — чистил белокаменные пилястры, белил и штукатурил стены. Иногда двое пленных заходили к нам домой попросить «вассер» — воды, но было понятно, что они хотят есть. Мама наливала им борща или молока, отрезала полученного в скудном пайке хлеба. Однажды за спиной этих двоих показался третий, и в нем я узнал того летчика, подмигнувшего мне левым глазом. От угощения, правда, он отказался, и напарник, пожав плечами, выпил его молоко, а хлеб спрятал в карман.

Ну, это так, а еще у меня были два госпитальных рассказа — веселый и грустный. Первый я как-то на ялтинском пляже за полтора часа просто так написал — не думая, не гадая. До этого никаких литературных потуг у меня не возникало, а Олег Анофриев — он рядом был — спрашивает: «Это что?». — «Да вот, — говорю, — наваял». — «Левк, напечатай! Ты что, это же замечательно! Ну, отпечатай хотя бы», — и я отдал свои каракули машинистке.

Потом совершенно случайно с Арменом Джигарханяном мы попадаем в Америку и живем в одном номере, а эти три отпечатанные листочка валялись у меня в сумке года два. Как-то решил я пойти подышать воздухом, а заодно надо было что-то купить пожрать, поэтому взял сумку и вытряхнул из нее все на кровать. Прихожу, Армен ко мне: «Слушай, тут листочки лежали — это кто написал?». — «Я», — признаюсь. «Потрясающе! Я показал одному эмигранту, так он тут же ксерокопию пошел снял — хочет опубликовать». Я на него накинулся: «Ты что, спятил? Ни в коем случае, нет!».

Вскоре лечу из Америки, и стюардесса мне сообщает: «А знаете, в сегодняшнем «Новом русском слове» ваш рассказ напечатан». С этого все и началось, а потом почему-то подумал: «Дай-ка Петровичу покажу».

— Астафьеву?

— Да, хотя нет, это не я, а художник-фронтовик Капустин дал ему мои опусы почитать на дорожку. Звонит Астафьев из Красноярска: «Левка, фулюган. Читал я, пока летели, твои рассказы. Один у тебя очень жесткий — грустно было, а вот этот смешной: так хохотали — чуть самолет не перевернули! — Потом успокоился и добавил: — Больше никогда не пиши — графоманов и без тебя развелось до хрена». Капустин меня потом успокоил: «Это Петрович от зависти». Я покивал: «Да-да!».

— Вы же и одностишьями, знаю, балуетесь...

С Василием Шукшиным в «Калине красной», 1973 год

— Какой там — просто однажды была презентация очередной книжки Володи Вишневского, и черт меня дернул...

— ...туда пойти?

— Нет, ну а как не пойти-то — друзья. Пригласили, как принято, надо же поприсутствовать на... — вот как это называется? — а, на тусовке, и вдруг меня понесло: «Тоже мне гений! Я, что ли, так не смогу?». Володька (человек довольно амбициозный) усмехнулся язвительно: «Ну, попробуй!». — «А че? — становлюсь в позу. — Любую тему давай». Он хмыкнул: «Допустим, война». Я: «Хорошо» — и с ходу выдал: «Война. Добыча цинка возрастает». Вишневский поморщился: «Ну, ты негодяй!», а кураж поймал: «Я скинул автомат, а он быстрее». Он вздохнул: «Сволочь!». Я продолжаю: «Схватился за «наган», но тут же вспомнил». — «Ну, гад! — запереживал Володька и решил сменить тему. — Про политику можешь?» (тогда у нас Ельцин был). «Пожалуйста, — говорю. — «Уж раз вы президент, так воздержитесь». Он вяло кивнул: «Ну да!».

Смотрю, совсем уж расстроился, и решил его успокоить. Теперь про себя сочиню... «Я негодяй, но вас предупреждали». Он оживился: «Вот это, пожалуй, здорово!», но чтобы достойно заключить, я подытожил: «А я неплохо выглядел в гробу». Ну и последнее персонально тебе: «Никто ко мне не ходит на могилу». Он закричал: «Уйди от меня!» — и убежал. Самое смешное, что в башку мою с тех пор больше ничего не влетело.

— Перестали, видимо, диктовать...

— ...и оппонента достойного не было.

— Вы, вообще, удивительный — за что ни беретесь, все у вас получается: и готовить любите и умеете, и любую мужскую работу по дому выполняете...

— ...все, что полагается!..

— ...и по дереву резчик, и мебель сделали сами, еще и в футбол с Николаем Николаевичем Озеровым играли...

— Он в нашей команде был капитаном, а я — цепким гаденышем. Помню, за команду «Красный факел» выступал Лобов — здоровенный, настоящий такой мужик. Он меня на дух не переносил, потому что сотворить я мог что угодно, и когда соперники перед матчем переодевались, слышу, за стенкой басовито спрашивает: «Седой играет?» (это моя кликуха, потому что волосы выгорали — у меня тогда еще большая была копна). Ему отвечают: «Играет». — «Убью! Завалю!».

Лев Дуров, Михаил Евдокимов, Иван Бортник — «Не послать ли нам гонца?», 1999 год

С Лобовым случилась беда. В одном из моментов я был виноват, его проморгал, и он вышел с нашим голкипером один на один. Бегу за ним и думаю: «Ладно, пенальти. Забьют или нет — это еще вопрос, но надо сбивать». Прыгнул, чтобы за бедра его схватить, плюхнулся на газон и вдруг смотрю: а что это у меня в руках? Оказалось, трусы. Голову поднял: впереди что-то розовое мелькает, а у него маечка закороченная — Лобов без плавок и бандажа играл! — и он в ней к воротам несется, даже не заметив, что из трусов вылетел.

Судья свистнул, меня тут же с поля погнали — дисквалифицировали за хулиганство, а Коля Озеров пошел извиняться: это случайность, мол, то да се. В общем, отделался я легким испугом, а вот сопернику моему не позавидуешь — с тех пор, когда он выходил на поле, стадион орал: «Лобов, трусы держи!». Так бедняга и исчез, не играл больше...

И второй случай был — у меня даже где-то маленькая заметочка из «Советского спорта» валяется. У очередных наших противников тоже два нападающих были — мощные, таранного типа ребята, и они решили мне сделать «коробочку». Что это, знаете?

— Ну, конечно...

— Это когда два игрока сходятся — и третьего больше нет. И вот они прут, как танки, все ближе, ближе... Озеров кричит мне: «Седой, аккуратней!», а что я могу? В это время навесной мяч пролетает между ними, ударяется об землю и летит на меня. Долго не думая, я резинку от трусов оттягиваю, и он туда — шпок! Эти ребята замерли, а я между ними бегу, «беременный». Судья трусит рядом и не знает, свистеть или нет, — руками-то я мяч не трогал. Потом все-таки остановил игру: «Вынимай!». Я плечами пожал: «Сам вынимай». Так мы и пререкались, пока он его сам не вынул и не постановил: «Спорный!».

На следующий день звонит мне кто-то и ржет. «Что случилось?» — спрашиваю. «В «Советском спорте» заметка». Я ее помню дословно. «Вчера, такого-то числа, на стадионе «Локомотив» произошел курьезный случай. Игрок команды МХАТ — студент Школы-студии МХАТа Лев Дуров — неожиданно поймал мяч формой (написать «трусами» они сочли неприличным. — Л. Д.). Судья долго не мог принять решение и, наконец, объявил «спорный». Надо, очевидно, внести в футбольные правила пункт, запрещающий игру формой». Видится (смеется), в историю футбола я тоже вошел.

«Я ДОСТАЛ ИЗ КАРМАНА ПЯТЬ РУБЛЕЙ И ДАЛ ХРУЩЕВУ НА МОРОЖЕНОЕ»

— Лев Константинович, а вы человек богатый?

— В каком смысле?

— В финансовом, материальном...

— Дима (с укоризной), и вам не стыдно?

— Нет, и я объясню, почему этот вопрос задал. В свое время, знаю, вы самому Хрущеву деньги одалживали...

— На самом-то деле, не все в эту историю верят — многие сомневаются, а дело так было. На углу улицы Горького (ныне Тверской) было кафе-мороженое, куда мы, однако, ходили не за пломбиром и крем-брюле. Раньше там был коктейль-холл, но его по соображениям нравственности закрыли, и вот мы приносили бутылку, под столом разливали, выпивали, а на закуску заказывали мороженое.

Однажды, когда стояли на свежем воздухе в очереди, неожиданно подъезжает машина, и оттуда выходят Хрущев и Тито (притом без охраны, которая этот экспромт прозевала, — Никита Сергеевич любил, оказывается, от нее удирать). Подходит Хрущев к нам и спрашивает: «За чем очередь?». — «Это кафе-мороженое», — отвечаем. Он к Тито: «Я же тебе говорил, что не за хлебом. Видишь, они за мороженым стоят — пойдем-ка и мы по порции съедим». — «Ну, давай!».

Хотел он уже было войти и вдруг хлопнул себя по карманам: «Ой, у меня ж ни копейки! У кого же мне одолжить денег?». Тут как раз машина с охранниками подоспела, они вылетают, и один говорит: «Никита Сергеевич, возьмите!», но Хрущев: «Нет, у тебя не хочу. Твое дело охранять — вот и охраняй. Кто-нибудь даст?». Я в карман лезу: «Вот пять рублей». — «А хватит?». — «Да наверное». — «Ну ладно! — и к свите своей повернулся. — Запишите адрес, потом пришлете».

— Не прислали?

— Как бы не так. Тогда, кстати, меньше 10 рублей на почте не принимали...

— ...и вам отвалили целый червонец?

— Нет, пять целковых. Там не было написано: «От Хрущева» — просто почтовый перевод, так что это не моя фантазия: было на самом деле.

...Я несколько раз с Хрущевым встречался (ну, не так чтобы лично). Однажды, когда подземный переход в Москве открывали (после визита в Америку ему пришла в голову идея их рыть повсюду), мы тоже там находились. Стоим, и в это время подъезжает машина, вылезает Хрущев (я его как увидел, сразу узнал), а тут из толпы пьяненький мужичок выходит — пятится перед Никитой и приговаривает: «Ой-ой-ой, хинди руси, пхай, пхай!». Почему, не знаю. Хрущев взвился: «Я тебе сейчас дам «пхай!». Ах ты, говно собачье, пьянь такая, ну-ка вон отсюда!». Тут же подбежал охранник, мужика подальше запихнули, а наш лидер, пока шел к переходу, под нос все бубнил: «Говно собачье! Я тебе покажу «пхай, пхай!» — и ногой гневно стучал.

«Идет вымирание человечества: и военное, и экологическое. Однополых браков нам еще только не хватало...»

Слышу я — брякает что-то: Никита Сергеевич, оказывается, на обуви подковки носил. Помните, он же в ООН по трибуне ботинком стучал, так на этот счет есть легенда. Я даже хотел уточнить у Суходрева, его переводчика, все ли так было, но не получилось. Оказывается, устав ООН запрещает в главном здании этой организации стучать по чему-либо металлическими и стеклянными предметами. После инцидента с ботинком к Хрущеву якобы пришли и сказали: «Никита Сергеевич, за нарушение правил ООН вам штрафные санкции насчитали — 300 тысяч долларов», а он в ответ...

— ... «Ах ты, говно собачье», да?

— Нет: «Я не металлическим предметом стучал, а ботинком». Те возражают: «У вас на ботинках железные были подковки», а он им: «Вот эти?». Они закивали: «Да!». — «Так это ботиночные, не мои». Разулся, отшвырнул обувь в сторону и ушел в носках, а ботинки стырили — извините, украли...

— Такую реликвию историческую!

— Говорят, кто-то из журналистов позарился. Не знаю, насколько это правда, но на Никиту Сергеевича очень похоже — верю, как говорится, стопроцентно!

— Вы где-то сказали, что являетесь по натуре абсолютным психом. По-моему, напраслину на себя возвели...

— Психом нет — оптимистом.

— Актеру, по-вашему, это нужно, чтобы немножко себя накручивать?

— Разумеется, только он должен не психом быть, а иметь рваную душу. Надо готовым быть сыграть любую экстремальную ситуацию, не раздумывая, и когда кто-то кому-то капает в павильоне глицериновые слезы (это часто и женщины делают), я выхожу прочь — не могу на такое дилетантство смотреть. Раз ты профессионал — соберись...

— ...будь уж добр!..

— ...что-нибудь вспомни и мгновенно, если ты актер, а не железка или фанера, сыграй.

— Вы, насколько я знаю, человек безрассудный...

- (Стесняясь). Да ладно, ну прекратите! Вашими стараниями я сейчас стану таким храбрым, таким хорошим. Нет и еще раз нет!

— Неужели врут, что однажды вы на ножи полезли?

— Ну почему — как раз у вас в Киеве дырку от финки в спине схлопотал.

«Серые волки»: Ролан Быков (слева) — Никита Хрущев, Лев Дуров — Анастас Микоян, 1992 год

— Как это было?

— Решил прогуляться пешком от студии Довженко в гостиницу — она недалеко находилась. Там по пути скверик какой-то, деревья (такой пустыречек маленький), а впереди — автобусная остановка, как обычно вечером, с кучей людей (я еще обратил внимание, что стояли военные). Вдруг слышу из этого скверика девичий визг, крик и понимаю, что ситуация нехорошая.

Сунулся туда, смотрю, мужик, а под ним девушка уже хрипит. Не раздумывая, то ли по башке ему дал, то ли ногой в бок всадил, — даже не помню! — и он отвалился. Добавил ему еще и к жертве кинулся: она вся изорванная лежит, ее дрожь колотит. Только поднял — сзади удар несильный. Если честно, даже внимания не обратил, потому что девочка была в таком состоянии... Успокоил ее, вывел на остановку, где освещение было. Оттуда всех будто ветром сдуло...

— И даже военных?

— К сожалению, исчезли мгновенно... Я остановил такси, а девушка от пережитого говорить не может... Пришлось протянуть ей бумагу: «Запишите ваш адрес». Водителю говорю: «Вот деньги. Я тебя умоляю: отвези, ладно, а то меня ждут. Только потом позвони». У меня был телефон вахтера гостиничного, думаю: «Подстрахуюсь, а то мало ли что» — тут уже в голову всякое лезет.

Таксист, в общем, ее отвез, позвонил: «Не волнуйтесь, все в полном порядке — сдал родителям с рук на руки». Вот такая была ситуация — остается добавить, что, когда я вошел в гостиницу, почувствовал на спине что-то липкое. Снял дубленку, а под ней кровь течет — гад тот ножом порезал.

— Сильно?

— Ну... К счастью, попал в лопатку, прямо в центр. Ваши актеры киевские помазали, забинтовали...

— Так, а тонущего как вы спасли?

— Дима, да ладно, хватит, а то я прямо Герой Советского Союза какой-то.

«КОГДА Я ПРОЧЕЛ СТРАНИЦ 10 ИЗ КНИЖКИ ВЫТАЩЕННОГО ИЗ МОРЯ ПИСАТЕЛЯ, ПОНЯЛ, ЧТО НЕ НАДО БЫЛО ЕГО СПАСАТЬ»

— Этот случай — прошу! — в назидание молодым расскажите...

С Юрием Никулиным. «Юра потрясающий, совершенно удивительный человек был. Великий. Я его просто обожал»

— Дураковаляние это на самом-то деле... В Ялте был очень сильный шторм — от восьми до девяти баллов: волны в два раза выше этой комнаты ударялись о набережную. Все топчаны, зонтики унесло с пляжа в море, а я как раз вышел на разгул стихии взглянуть, и в это время «Помогите, помогите!» услышал. Смотрю — в волнах что-то голубое мелькает, присмотрелся — плавательная шапочка. Я в чем был — а у меня деньги, паспорт в кармане — прыг! Тут же воды нахлебался и понял, что мне кранты, но все равно поплыл к утопающему (а волны таскают туда-сюда — в дрейф ложишься, но справиться все равно не можешь). Прошу его: «Только не хватайтесь — утонем сразу. Или я вас брошу!».

Как-то подцепил его и понял, что мы не выплывем ни за что, что сам я уже сдох. Вдруг слышу звук катера: та-та-та-та-та! — все ближе, ближе, и ребята-спортсмены кролем подплывают. Оказывается, неподалеку санаторий военный был... Они возле берега бултыхались, вдруг видят — какой-то придурок прыгнул, и рванули на помощь...

— Вытащили вас?

— «Плыви назад, — говорят, — мы его сами доставим». На себя положили ловко — я даже не знаю, сколько их было! — и клином пошли к берегу. Как я назад доплыл, не знаю. Помню, там толстая петля металлическая из бетона торчала — я схватился за нее, а меня оторвало, перевернуло... Пришлось помучиться, пока выбирался, чтобы о набережную не ударило...

На следующий день какие-то женщины бродят по пляжу: «Где Дуров?». — «Да вон он лежит», — говорю. Одна: «Ой, вы моего мужа вчера спасли. Вот вам на память книжка».

— Утопающий писателем оказался?

— Да, но я прочел страниц 10 и понял, что...

— ...не следовало его спасать?

— Мало того, надо было еще по башке дать и избавить массу читателей от неприятностей.

— Вы, как я уже понял, в огне не горите, в воде не тонете...

— ...и в самолете не разбиваюсь. Помню, летел из Москвы во Львов на съемки «Стариков-разбойников»...

— ...с Никулиным и Евстигнеевым в главных ролях...

— ...и у нашего самолета два двигателя отказали. Мы в накрененном положении садились. Нет, я, честно скажу, не трусил, только в самый последний момент зажмурился, когда понял, что сейчас мы крылом заденем бетон.

— Что это за самолет был?

— Ан-10. То был его последний рейс («старичка» после этого сняли с полетов), и вот, когда я увидел, что стоит эта анаконда — опутанные шлангами машины пожарные...

Лев Дуров — Дмитрию Гордону: «Проснулся, жив — радуйся. Солнце — замечательно, снег — изумительно, дождь — полный восторг!» Фото Александра ЛАЗАРЕНКО

— ...понял: что-то не так...

— Ну, я же читал «Аэропорт» Хейли — этот ужас, и тут все совпало. Вот так: тш-ш-ш! — зашипело, а сзади через ряд сидел летчик в форме. Я увидел, что пропеллеры перестали крутиться, повернулся к нему, и он мне показывает: лопасти так или так? Я изобразил, а летун тихо: «Флюгер!». Потом что-то опять зашипело, захрипело, и второй двигатель сдох. Он снова мне знаками: второй? «Да», — отвечаю.

Садились мы в киевском аэропорту «Жуляны» — вынужденная посадка. «Ан» снижался, снижался и в последний момент — раз! — перевернулся. Удар, кишки во рту... Он попрыгал, все пеной залили, не загорелся... Потом мат-перемат, все сбежались, а наш пилот говорит: «Я не хотел вылетать». А мы, действительно, в Москве часа на полтора задержались, потому что возник спор. Он: «Я слышал, движки барахлят, а ему: «Все нормально, лети!». Зато потом летчика, который аварийный самолет посадил, начальником отряда назначили.

— Вообще, удивительно: на съемках фильма «34-й скорый» вы едва не сгорели...

— ...нормально...

— ...во время одного из спектаклей откуда-то сверху на вас упало бревно — чуть не убило...

— ...мы с Леней Каневским вместе стояли...

— ...23 перелома у вас было, в том числе два — позвоночника...

— Уже 24. Видите, какой у меня палец (показывает)? Это позорное ранение получил совсем недавно: летел на гастроли и в самолете сортирной дверью сам себя покалечил. Знаете, она книжкой сворачивается? Я вышел из туалета и, закрыв эту «книжку», полпальца себе отрубил. Мне его наскоро сколотили — теперь он такой.

— Кошмар, на вас же, Лев Константинович, места живого нет! Слышал еще, инсульт тяжелейший перенесли, после которого заново учились ходить, говорить...

— ...отстаньте, к чему эти разговоры?..

— ...инфаркт...

— ...вот этого никогда не было, честно...

— ...шунтирование сосудов сердца...

— Нет, другая была операция. Ладно, ну хватит вам...

— Слушайте, это фантастика!

Фото Александра ЛАЗАРЕНКО

— Ужас!

— За счет чего же вы так прекрасно выглядите и все нагрузки: в театре, в кино да еще в киноакадемии — совмещаете?

— Дима (смеется), это агония!

«ЗАТО ТЕПЕРЬ Я ЗНАЮ, ЧТО ЗНАЧИТ «КРЫША ПОЕХАЛА»

— Вы и вправду несколько раз побывали на том свете?

— Ну, не несколько, но бывал.

— Каково там?

— На этот счет есть шутка такая: «Думал, свет в конце тоннеля, а оказалось — встречный паровоз». Там странное состояние: вы все, остающиеся, перемещаетесь в какое-то чуждое мне пространство и становитесь совершенно безразличны. Ты погружаешься в равнодушие: ни страха, ни опасения — некая прострация, ты есть, но тебя нет. Я, вообще-то, сентиментален... Пришел внук Иван, рванулся ко мне: «Дедаха!», а я ему: «Здравствуй, Иван!». Говорил, как потом мне рассказывали, холодно. Понимал же, что рядом Ваня, но это никак на меня не действовало.

— Эмоции отсутствовали?

— Окружающие где-то там — больше ничего, зато теперь я знаю, что значит «крыша поехала». Она ведь на самом деле едет: местами меняются верх и низ, потолок оказывается внизу, люстра начинает расти вверх, паркет висит над головой. Самое противное ощущение — когда понимаешь, что живешь в перевернутом мире. Смешно, но неприятно...

— Каждому прожитому дню надо радоваться?

— Конечно. Проснулся, жив — радуйся. Солнце — замечательно, снег — изумительно, дождь — полный восторг!

— Вам скоро 78 лет, и однажды вы признались: «Надеюсь сдохнуть на сцене». Как вы это себе представляете?

— Ну, как сдыхают-то? Я, например, для финала в моей последней премьере «Я не Раппопорт» по пьесе американского драматурга Гарднера придумал такую реплику. Мы, оба героя, там умираем. «Ну вот, — говорю, — а я умер на этой скамейке. Стал рассказывать Картеру, как месяц воевал во Вьетнаме, но не закончил, остановилось сердце».

...Хмелев, мхатовский корифей, ушел почти так же. Репетировал он всегда в костюмах, облачился в Ивана Грозного, и в одной из сцен — там спор шел между боярами — у него не было ни одной реплики, но кто-то сказал: «Посмотри, какое у Хмелева лицо, какие глаза!». Кончили репетицию, и Фабисович — знаменитый фотограф — попросил: «Николай Павлович, давайте сфотографируемся в костюме, чтобы потом вас не мучить». Он кивнул: «Давайте». Встал и упал прямо на сцену. Актера стали выносить из зала, а он: «Ну-ну, что же вы меня ногами вперед? Рановато». Его положили на диванчик в фойе — там он и умер.

Андрюша Миронов в Риге тоже умер на сцене, и Москвин после второго акта «Царя Федора Иоанновича» стал выходить, облокотился на тяжелую дверь во МХАТе — у-у-ух! Рабочий сцены поймал его на руки — и все. Красиво!

— Вы очень дружили с Никулиным и оба были признанными мастерами розыгрышей...

— Соревноваться с ним в этих делах было трудно, потому что Юра, вообще, потрясающий был человек, удивительный совершенно. Я по его милости и в Голливуд собирался на съемки, а потом оказалось, что письмо с приглашением он мне прислал и орденом был награжден — на вручение Юра вызвал меня в Кремль.

— Да? Каким образом?

— Ну как? Звонок. «Это Администрация Президента, — говорят. — Лев Константинович, вы награждаетесь орденом Дружбы и 24 апреля вам надо прибыть в Кремль. Вы случайно не заняты?». Я заглянул в график: «Свободен!». — «В 13 часов президент Горбачев будет вручать вам орден». Я вымыл шею, напялил галстук (с тех пор не ношу их!), приехал...

— Ни Горбачева, ни ордена...

— Часовые: «Дуров, куда вы?». — «Да вот...». Они развели руками: «Сегодня не наградной день». Ничего не понимая, начинаю доказывать: «Как — из Администрации Президента же позвонили». Ребята наградной отдел набирают и говорят: «Они проверили все листы на полгода вперед — вас нигде нет». Думаю: «Ах, мать вашу!» — и слегка начинаю догадываться. Выхожу — стоит машина, а на нее Юра облокотился и улыбается: «Ну что, приехал все-таки, дурачок?». Я его там чуть не убил!

— Не сомневаюсь, что вы ему достойно ответили...

— Однажды в Ленинград его вызвал на пробы.

— И он поехал?

— Ну да — у него как раз был выходной... После истории с орденом я спросил: «Юра, а кто мне звонил?». — «Я», — засмеялся он. «Странно, я тебя не узнал». Он фыркнул: «Что я, дурак? Я кастрюлю надел на голову». — «И не стыдно тебе? — допытываюсь. — Народный артист Советского Союза, директор, художественный руководитель цирка с кастрюлей на башке». — «Но ты же поехал? Да я на все готов, лишь бы тебя разыграть». Он был великий, я просто его обожал.

— Лев Константинович, спасибо за все, вы замечательный...

— Я отомщу вам за эту беседу — подарю свою книжку. Она называется «Грешные записки», а почему, прочитаете.

— И за книгу спасибо!

— (Увидел, что в томик вложена записка). Ай, нет, это поклонница сегодня дала. Верните, пожалуйста!

— Юрий Никулин без анекдота не начинал и не заканчивал, а поскольку вы тоже большой их знаток и любитель, думаю, будет правильно, если напоследок расскажете анекдот...

— Я, честно говоря, не люблю это делать со сцены или перед большой аудиторией, потому что лучше Юры все равно не сумею. Анекдот — это все-таки маленькая новелла, она обязательно на каком-то жизненном факте основывается, и когда вот так говорят: «Расскажи!» — в голову сразу ничего не приходит.

Сейчас вот все за римейки взялись... Никита Михалков снял «12», до этого была американская картина «12 разгневанных мужчин» — тоже римейк, так вот, американцы в свою очередь решили «Чапаева» снять и на роль Василия Ивановича да Петьки утвердили двух чернокожих артистов. Петька у них там спрашивает: «Василий Иванович, когда счастливо жить начнем?», а тот отвечает: «Скоро — белых вот перебьем...». По-моему, смешно, особенно в свете последних событий...